появится после третьего поколения

Ограничения: Matriarchy, Storyteller, Free Roaming Ghosts
Баллы: подсчет ведется с конца первого поколения
Дополнения: 16 в 1

Я очень рада любому сюда заглянувшему, потому что семья Кордель стала частью меня самой. И всякий, кому династия приглянется, для меня уже как родной человек
Франческо и Ник (сосед Златы) - дело рук замечательно креаторщицы с нашего сайта Hyuna. Спасибо.
Это моя первая династия и, я надеюсь, что она будет благополучно закончена. Получается вести ее очень медленно, но я стараюсь совершенствоваться. Рада буду прочитать комментарии и советы.

Франческо - добрая душа с:











Фотография на память




Вот, что представляет собой их "дача" с:



Впервые увидела, как сим ходит с книгой :3











Забавный глюк


Техника (воспоминания от отпуска будут выложены со следующими отчетами):

В библиотеке имени святой Стефании было на удивление много народу, и все они толпились, толкались, громко рассуждали о вышедших недавно книгах, мерились своими чеками со стройными рядами буковок, складывающихся в названия. Я прошмыгнула мимо и через них, то и дело, что натыкаясь на недовольные возгласы и нахмуренные лица. Утихомирить всех пыталась пожилого вида женщина, высокая, статная, с блестящими умными глазами на сморщенном от времени лице, но ее старания терялись среди общего гама.
– А ну тихо! – крикнула я, остановившись и почувствовав острую необходимость помочь кому-нибудь, хотя бы этой женщине. Люди не сразу затихли, но с любопытством начали поглядывать на меня и замолкать, видя во мне нового участника сцены бессильных попыток заткнуть всех.
– А ты кто вообще такая? – вызывающе крикнул мужской голос из толпы, и люди выпятили груди, будто намереваясь протаранить меня ими.
– Это не столь важно, - громко сказала я, - Это библиотека, а не клуб любителей поболтать! Все, кто намерен что-то обсуждать, прошу немедленно выйти из помещения! Оставшиеся, прошу Вас разбрестись по залу библиотеки и продолжить чтение!
Я не думала, что люди подчинятся, но, видимо, им просто был нужен определенный толчок. Скоро помещение библиотеки очистилось от ненужной мишуры, и в качестве читателей остались лишь тихого вида люди, прячущие глаза за круглыми очками.
Намереваясь продолжить свои поиски, я было двинулась в сторону шкафов, как меня окликнул голос, и я повернулась, уставившись в сверкающие глаза той самой женщины, чьи попытки рассосать толпу не увенчались успехом.
– Спасибо, девушка, - произнесла она грудным голосом и прищурилась, разглядывая меня, - Не наша, что ли?
– Пожалуйста. Да на окраине живу.
– То-то я не видела тебя. Ищешь что? Давай, помогу, я тебе должна, а по мне лучше сразу разобраться с долгами.

Я в нерешительности застыла.
– Ну? Вижу же, ищешь чего-то, но не находишь, - подтолкнула меня женщина.
– Я ищу, - неуверенно пробормотала я, - Ищу историю семьи Фламмеров.
Лицо женщины неожиданно посветлело, что я не смогла не издать удивленно вдоха. Раньше, когда в разговоре с другими жителями Берстолла я упоминала бедную семью, собеседник мрачнел и спешно прощался со мною.
– Бедные люди, - печально вздохнула женщина, покачав головою, и побрела вдоль шкафов, а за ней послушно пошла я, - Видишь ли, их история сильно занимала меня. Я по своей натуре женщина любопытная, говорят же, что-то там: "Варваре на базаре нос оторвали", да? Вот и мне так можно сделать, да и поделом бы мне, дуре старой, было. Девять лет назад у меня уже был полный доступ к хранившимся в библиотеке документам. Касающиеся Фламмеров я откладывала в дальний уголок, притом чувствовала странное чувство, будто храню какую-то жуткую тайну! И знаешь, что я тебе скажу? Так многого странного я узнала, что глаза бы мои это не видели!
Я заинтересованно подалась вперед, но женщина остановилась и махнула рукой на обычный шкаф.
– За книгами найдешь выемку, в нее вставь ключ, - она подала его мне, сняв с морщинистой шеи, - И бери все, что хочешь. Мне это расследование радости не принесло, может, хоть тебе поможет в чем-то.
С этими словами она ушла, шаркая по полу, и оставила меня одну в непонятном для меня месте.

Я проделала ряд манипуляций, которые сказала произвести старушка, и у меня в руках оказалась потертая, но нового вида папка. Края ее были неровные: некоторые листки были длиннее, другие шире, третьи скомканы и наполовину высовывались из-под пасти папки. На титульной зеленой странице было написано черной ручкой какие-то слова на неизвестном мне языке. Я спешно переписала их в тетрадку, припасенную мною из дома.
Открыв папку, я прошла вдоль рядов шкафов и присела на свободный стул в окружении тихих читателей. Они не обращали на меня ровно никакого внимания, и я безбоязненно просматривала документы, хранящиеся в папке. Здесь было много разных копий паспортов и остальных удостоверений личности, квитанций, важных бумаг сделки по купле-продаже домов, свидетельства о рождении детей. Но, просмотрев всех их, я поняла, что старушка интересовалась не только одними Фламмерами в Берстолле, поскольку ее сведения в папке не ограничивались даже только страной. Были куплена дома и во Франции, в Швеции, на Майами-Бич… Я пожирала глазами их фотографии и кривила губы, видя многозначную цену, которую Фламмеры-какие-то отдали за эти дома. Если остальные члены этой семьи были богаты и обеспечены, что могли позволить себе шикарные жилища, тогда почему Карелия и Томас поселились на окраине ничем неприметного города?
Мое внимание привлек вкладыш, оказавшийся на другой стороне титульного листа. Вынув из него все бумаги, я невольно закусила губу, потому что столь странное совпадение поразило бы любого. Это были свидетельства о смерти, и в графе о причинах у всех Фламмеров значилось лишь одно: "смерть в пожаре". Что же это: проклятье семьи или необычайная случайность?

В одних из последних свидетельств я нашла документы о нужной мне семье Фламмеров. Видимо, управление города не обратило должного внимания на этот случай и не обследовало тела умерших детей, поскольку, если верить моим снам, где я в теле Розы, и словам Луис о его брате Джеке, получается, что никакой не Юлиан сгинул в том ужасном пожаре, а его приняли за троюродного младшего брата.
И самое ужасное было вовсе не это. В моей голове никак не могла улечься мысль, что Роза оказалась погребена заживо. Я не представляла себе, что она испытывала, слыша плач родителей над своей могилой, слыша, как люди забивают гвозди в крышку ее гроба и понимая приближающуюся к ней смерть.
Сбросив оцепенение, я глубоко вдохнула, пытаясь уложить все по полочкам. Роза была жива на момент своих похорон, Юлиан теоретически мог выжить, а тело Джека приняли за своего троюродного брата. Вероятнее всего, тело мальчика было настолько обезображено ласками огня и пламени, что различить цвет волос, глаз, кожи не удалось, а сквозь пелену слез Карелия и Томас подавно не смогли разглядеть в трупе "сына" отличия. Хотя какие могли быть отличия? Наверняка, тело мальчика было похоже, если не на кусок угля, то уж точно на бесформенный кусок опаленного мяса и костей.
Я от омерзения вздрогнула и согнулась пополам, схватившись рукой за горло и по неосторожности поймав кучу недоуменных взглядов. Некоторые было открыли рот, чтобы проявить свою вежливость и любезность, но в библиотеке тишина так и осталась, прерываемая только нашим дыханием.
Когда все обратили свое внимание на книги, я начала напряженно размышлять. Жив ли этот Юлиан? Почему он тогда не остался с Карелией и Томасом? Может, он не понимал, что происходит, и бежал, куда глядят глаза?
Я порылась в бумагах и нашла копии карточек с заметками о прохождении болезни. Одна из них говорила о наблюдениях над Юлианом – как я и предполагала, в моменты острой паники или сильных эмоций ночью у него случались припадки, когда он ничего не понимал, не помнил, убегал из дому и, одинокий, бродил по темному городу. Довольно странно, что этого не наблюдалось у Розы.
Так, в хрониках не говорилось о втором мальчике, ведь да? Значит, кто-то должен был приютить Юлиана, если он выжил, а он наверняка должен был выбраться из дома, ведь третьего тела не было. Хотя оно и могло быть, особенно если учитывать, как пренебрежительно врачи отнеслись к Розе, в которой еще теплилась жизнь. Приютить? Его же могли забрать либо в приют, либо в детдом?
Я привстала с места, закрыв папку, и по краям бумаг прошелся ветерок, всколыхнув их под зеленой обложкой. Завернув за угол шкафов, и пройдя вдоль рядов, я нашла тот самый, откуда достала папку, и вернула ее на место. Нужно было вернуть ключ старушке, и, видя мой растерянный взгляд, она как-то догадалась, что не все меня интересующее было найдено.
– Да, я бы хотела просмотреть документы или копии о принятии детей в детдом или приют девять лет назад, - пробормотал я и на удивленный взгляд старушки поспешно сказала: - Конечно, я все понимаю, что Вам нельзя показывать такие документы, если они вообще у Вас есть.

Мне как-то и в голову не приходило, что эта маленькая библиотека-крепость имени святой Стефании может хранить в себе столько нужной мне информации. Как оказалось, мэр города десять лет назад ввел в закон собирать все документы у организаций в целях просмотра правильности и легальности их работы, но мало кто знал, что с каждой бумаги делалась копия, которая отвозилась на хранение сюда, в этот домик с толстыми стенами, но неприметным видом, построенным специально. Ради прикрытия этих "авантюр" (директора организаций могли собраться и потребовать отставки мэра, считая его предприятие незаконным) в доме поселилась обычная английская семья. Старушка неожиданно разоткровенничалась и оказалась женщиной из этой семьи – ее муж погиб на работе пять месяц назад, когда его ударило током. Но через два года после появления этого закона мэр погиб в аварии, и тогда они с мужем решили сохранить все копии и составить из них закрытую библиотеку. Если кто и знал об их замыслах, то не вмешивался, и они спокойно прожили эти семь лет без вмешательства властей. В смерти своего мужа старушка подозревала нового мэра и осыпала его ругательствами, предвещая собственную скорую смерть.
– Не знаю, доживу ли я до конца месяца, - пробормотала она, пробегая пальцами по корешкам папок. Весь шкаф был заставлен только ими, и отсюда не было видно ни зала чтения, ни входа, сюда даже не падал свет из окна. Заинтересовавшись какой-то папкой, старушка наполовину вынула ее из ряда подобных ей и, удовлетворенно кивнув, перекинула ее мне, - Ладно, не буду мешать
Я в нерешительности замолчала, взглядом провожая ее фигурку, и неловко окликнула:
– Если будет время, заходите к нам! Я живу…
Повернувшись ко мне вполоборота, она улыбнулась.
– Я знаю, где ты живешь.
И скрылась за углом. Я облизнула пересохшие губы и сглотнула ком в горле. Старушка не пугала меня, а удивляла. Она с такой беззаботностью говорила о своих опасениях насчет собственной смерти, словно давно, еще после гибели мужа, приняла это как данность.

В папке оказались, конечно же, копии документов, аккуратно поделенные на части, по приютам и детдомам. Я не удивилась, увидев только три части, и внезапно быстро нашла нужные мне даты. Квитанция об оплате за аренду дома, за свет, газ и воду… Но, наконец, пошли копии свидетельств о принятиях в детдом или приют новых детей. К ним были прикреплены фотографии детей – я и не надеялась на такую неслыханную удачу. Одна из них привлекла мое внимание больше остальных, я разглядывала ее минут пять, пока не поняла, кого мальчик напоминает мне. А прочитав имя и фамилию ребенка, я прикрыла глаза от усталости.
"Данное имя: Оливер Уэйн. Найден: утро (7 часов пополуночи) 22 декабря."

Когда-то я сама соврала сама себе и Луису, что никак не связана с Фламмерами. Я помню, я крикнула ему, что во мне не течет кровь этой семьи, и на мне нет проклятия огня. Но я солгала. Не зря Франческо поселился именно в этом городе и этом доме, не просто так нам была дана такая сильная любовь, что я приехала сюда, вслед за ним, и не напрасно судьба свела меня с Лотти, буквально "познакомившей" меня с Оливером. Оливером Уэйн - Юлианом Фламмером.
Теперь во мне есть часть Фламмеров, и, благодаря мне, на свет появился еще один Фламмер. Могла ли я подумать, что, рождая ребенка, обрекаю его на смерть в пламени?

…
Ночью я ворочалась в боку на бок и не могла заснуть, голову терзали тяжелые мысли, и через полчаса я встала с кровати и направилась на кухню, оставив в спальне одного Франческо. Тишина, казалось, окутала весь город, и не единого шороха не раздавалось в полуночный час, улицы были пустынны, и хилые фонари в ту ночь отчаянно заморгали и погасли. Я босиком прошлепала по холодным половицам, содрогаясь от пугающей темноты, и краешком глаза заметила слабое мерцание на сырой земле, утопающей в тени. Луна светила за нашим домом, и никак ее свет не мог отразиться на лужах, которые я видела через окно.
Быстро накинув поверх тоненькой ночнушки куртку и натянув брюки, я тихо приоткрыла дверь и вылезла через образовавшуюся щель. Прохладный ветерок бритвой прошелся по щекам, и я в нерешительности остановилась на крыльце, наблюдая словно во сне, как из-под фундамента дома появился маленький, светящийся белизной шарик. Он будто плыл по воздуху и так добрался до яблони, ведя меня за собой, точно у меня на шее был ошейник, за которой он тянул меня. Я не могла прямо смотреть на шар – так я его не видела, зато, если мой взгляд блуждал около, не касаясь его очертаний, то я прекрасно могла разглядеть сердцевину, горящую ярче всех белым светом. У основания яблони шар остановился, затрепетал, и с каждой секундой его дрожание усиливалось, пока он не взорвался мельчайшими солнечными зайчиками, и вместо него я увидела маленькую девочку лет двенадцати, бледнокожую, черноволосую, в клетчатом красном платьице, при виде которого я сама затряслась от холода. Удивительно, но я сразу поняла, что передо мною дух Розы, все это время томившийся в ожидании, что кто-то узнает всю правду.
Я стояла в восьми шагах от нее, и луна, выйдя за пределы крыши дома, освещала ее фигурку как прожектор. На губах Роза блуждала улыбка, и всем своим существом она выказывала добродушие и радость. На моих глазах черты лица и фигура девочки начали меняться, она вытягивалась вверх, тело ее обретало женские округлые формы, а лицо ее приобрело взрослость. И вот уже вместо двенадцатилетней девочки передо мною стояла двадцатилетняя красавица, с меня ростом. Она было открыла рот, чтобы что-то сказать, но я прервала ее, подняв одну руку ладонью к ней:
– Нет, нет, подожди, - я глубоко вдохнула, - мне надо успокоиться.
В существовании призраков я поверила еще на Твикки, когда из капитанской каюты на свет, в поисках рома, выбрался дремавший там дух покойного главаря пиратов. Но сейчас передо мною стояла душа той, о которой я так долго расследовала дело и узнавала поистине страшные вещи.
– Ладно, говори, - наконец выдохнула я, поднимая к ней голову.
– Ты знаешь, кто я, - уверенно начала Роза, улыбнувшись мне, - И благодаря тебе мы, наконец, сможем покинуть этот мир окончательно. Как долго я томилась взаперти этого дома, пробиралась в твои сны, но ты оказалась слишком слаба, чтобы запоминать их сначала. Зато потом ты научилась, - она еще шире улыбнулась, - И мы хотели бы сказать тебе спасибо, Злата. Но даже это слово не может передать всей той радости и облегчения, что ты дала нам.
– Мы? – переспросила я.
Роза кивнула головой в сторону дома, откуда к ней навстречу двигался такой же сияющий изнутри белый шар. Он проплыл мимо меня, и вместо ожидаемого жара я ощутила лишь приятное тепло. Остановившись по правую руку от Розы, шар затрясся и взорвался чуть менее ослепительно, чем первый, и, открыв глаза, я увидела рядом с девушкой высокого, темноволосого юношу.
– Джек, - прошептала я, ошарашено мотая головой.
Вместо ответа они взялись за руки и приблизились друг к другу так близко, насколько им позволяли приличия.
– Прощай, Злата, - в один голос сказали они и улыбнулись.
Они крепко обнялись, и вместе с их поцелуем, в который они вложили всю любовь, что до этого не могли передать друг другу, луна окутала их фигуру своим светом, и в нем влюбленные растворились. Я глубоко вдохнула, на месте Розы и Джека к свету пробивался зеленый росток неизведанного мне растения.

Фонари на ближайшей к нам улице вновь заморгали и осветили промозглые после дождя дороги. В течение десяти лет они больше никогда не переставали работать по ночам.

Самым трудным было отречься от осознания, что Лорейн связана с Фламмерами, поскольку забыть это я никаким силами не смогла бы. Но появилась иная причина, по которой вся история семьи Оливера и Луиса, а также Лорейн, забылась мною, как страшный сон, про который я могу не вспоминать еще девять месяцев.
Да, я вновь беременна. Но теперь я точно знаю, что ребенок от Франческо. По-другому просто и быть не может. Но теперь все не так, как в первый раз: мы с Франческо читаем книги про беременность и воспитание ребенка, я меньше тереблю его своими просьбами и капризами, которые, о неожиданно, отступили.
Но я, как и Франческо, испытываю необычайный прилив нежности, когда думаю и знаю, что вскоре у нас появится маленький сверточек жизни. К подбору имени мы подошли с особой тщательностью и не сходились во мнениях, тогда решили, что стоит сделать так: мне дать право выбрать имя девочки, а Франческо – имя мальчику. На свет вытащились списки имен и их значения, мы рекламировали друг другу понравившиеся имена и вычеркивали те, что не нравились по обоюдному согласию и ставили крестик, если имя не нравилось другому, но не тебе.
В итоге, у меня осталось три имени, и я предпочла другим имя Фрэнсис. Сокращением было выбрано просто – Фрэн. Франческо же взял имя для мальчика Элайджи, что очень понравилось и мне.

По утрам меня донимала боль, и мучил токсикоз, но даже этому я в душе радовалась. Вторая беременность проходила легче первой – может, от осознания, что под сердцем я ношу ребенка точно Франческо. Правильнее сказать не могу, хотя и звучит это довольно странно.
Дверь в туалет всегда была открыта, и я радовалась, что мы додумались сделать его дома. Как бы я бежала с порывами из своего желудка до деревенского туалета? Да меня бы вырвало в тот же миг, когда бы я наклонилась над темной дырой в земле.

А живот незаметно для Франческо и ощутимо для меня увеличивался. Стало проблематично протискиваться в узких дверных проемах (я уже ни так резво влетала в туалет к унитазу, как раньше) и спать, так как я боялась надавить на живот. Приходилось лежать на спине, а так я очень недолго могла находиться в застывшем состоянии, у меня немели пальцы, и Франческо заботливо делал мне массаж ног, хотя самому с утра надо было ехать на работу.

Кстати, о работе. Франческо давно уволился из ресторана и перешел в ряды врачей, как всегда и хотел. Не могу понять точно, как ему это удалось, но, вроде, здесь свое сыграли его появившиеся связи, обаятельные манеры и знания в этой области. В свое время, как сказал Франческо, он закончил колледж по близкой к этому теме, и его друзья пообещали ему протолкнуться в строй белых халатиков. Думаю, из него получится отличный врач, если только он будет стараться и учиться. Пока что он на испытательно-практическом сроке в роли детского педиатра. Мне кажется, дети к нему потянутся, ведь у него добрые глаза и заботливый взгляд.

Кстати говоря, заметила, что ни строчки в последнее время не пишу о Лотти. На то есть свои причины, и появлению их обязана сама Лотти, что так бесследно исчезла из Лестера. Ни то, чтобы совсем исчезла, просто она не навещает нас, а ведь в мою первую беременность носилась со мною, как наседка. Она прислала нам письмо из Майами, и первой реакцией Франческо было удивленное восклицание: "И каким ее туда лешим занесло?" Не стоит говорить, что я сильно удивилась, и потом мы громко хохотали, размазывая слезы по лицу, а дальше все-таки решили прочесть письмо, из которого вышел вывод, что вместе со свои новым бой-френдом Лотти улетела в Америку отдыхать и обещала все рассказать по своему прилету.
А еще обещала, что я первой узнаю о ее переменах в личной жизни! Что же, ладно, поскольку по прибытию в Англию Лотти у нас с Франческо тоже для нее будет сюрприз.

Подходил к концу девятый месяц, и мы с Франческо пребывали в сладком ожидании. Никаких проблем не было, и мы наслаждались обществом друг друга, сидя у камина на мягком диване, когда меня внезапно согнуло пополам от боли, а белая обшивка дивана подо мной посерела от влаги. Франческо уже примчался к телефону и объяснял все внятным голосом. Я боялась, что меня не успеют отвезти в больницу, так и получилось. Пришлось рожать дома, и первым делом врачи согнали Франческо из дома на улицу. Я видело его лицо через окно, и он ободряюще улыбался, показывая разнообразные фокусы. Удивительно, но боли не было: как оказалось, ребенок был слишком крупок для моих узких бедер, и мне пришлось произвести кесарево сечение, перед этим сделав нижнюю часть моего тела занемевшей, чтобы она стала не чувствительной к боли. После я думала – правда ли мои бедра столь узки, ведь Лорейн прошла без проблем, да и я знала, что врачи не могли делать мне кесарево сечение без моей разрешающей подписи. Но все оказалось более прозаично, сам Франческо подписал ради меня этот договор.
– Я не хотел, чтобы ты испытывала этой боли, - сказал он тогда через семь лет, глядя мне в глаза, - если последствия окажутся тщетными.
– О чем ты?! – воскликнула я в не себя от ярости, когда Фрэнсис спала у себя наверху, в детской, и это было уже, когда ей стукнуло семь, - Может, я хотела чувствовать эту боль, потому что именно через нее я испытала бы связь со своим ребенком?! Или последствиями ты называешь… мертвого ребенка?! – я перешла на визг, мои глаза метали молнии, и ходила громкими шагами от стен комнаты, не стараясь приглушить их, чтобы Фрэнсис не проснулась.
– А если бы наш ребенок вновь родился мертвым, тогда бы что ты испытывала – связь со своим мертвым ребенком?! – Франческо тогда тоже не сдержался. Мы с ним редко ругались, но тогда был особый случай, - Я хотел обезопасить тебя от той боли, чтобы ты испытывала при родах и после, если бы ребенок умер! Какая тогда разница, не чувствовать ли боли и связь, если в итоге ребенок бы умер?!
– Она бы не умерла, - прорычала я, сжимая кулаки и смотря на Франческо полными гнева глазами, - Ни за что, я бы не позволила! Не смей так говорить о ней! Я люблю ее!
От этих слов Франческо вскочил с кровати и закричал, переводя бешеный взгляд с меня на другие предметы, но неизменно он наступал, брызгал слюною, как и я, и сквозь зубы бормотал иногда ругательства.
– Говоришь так, будто я ее не люблю! Да я люблю вас обеих так сильно, что невозможно передать словами, ради вас я живу, и из-за вас я живу! До появления Фрэнсис я думал, что не смогу любить никого, кроме тебя, но, когда она родилась, понял, что сильно ошибался! Ты говоришь, что не позволила бы, но что бы ты сделала, уставшая от мучительных родов, если бы я не подписал этот договор о разрешении! Что бы ты сделала?! Вскинула бы руки, и она бы зажила?! Пробормотала бы "крибли-крабле-бумс", и она бы воскресла?!
– Я бы не позволила, что бы до этого дошло! – вопила я. Мы с Франческо стояли лицом друг к другу, и наши носы почти соприкасались, но это была не дешевая романтическая сцена в каком-нибудь фильме про любовь. Мы дышали в лица друг другу жаром ярости и безумия, овладевшего нами в одинаковой степени. И если тогда в нас вселились бесы, то оба они не желали отступать в соперничестве с другим.
Но подобно заклинанию, изгоняющему демонов, для нас стала Фрэнсис. Ее бледная, заспанная фигурка появилась в дверном проеме, и мы вмиг замолкли, удивленные ее появлением. Щурясь от яркого света от лампы, она поджала губы, глядя на нас, и ничего не говорила. В зеркале справа от нас я увидела наше отражение: покрасневшие лица, взлохмаченные волосы, горящие огнем злости глаза. Мы внушили бы ужас, придя в ночной кошмар, но на Фрэн наш страшные вид не действовал пугающе.
– Я не люблю, когда вы ругаетесь, - сказала она, - И вы тоже этого не любите, я знаю. Вы любите друг друга, но с моим рождением из вас ушли нежность, и вы немного очерствели друг к другу, отдав всю свою любовь мне, - Фрэн раскинула руки и улыбнулась уголками губ, - Держите, возьмите своей любви, и поделитесь ею друг с другом.
Я отчетливо помню, что тогда мы втроем проплакали вместе всю ночь, обнявшись и сидя на кровати.
Но не буду забегать вперед. Да, я пишу сейчас, когда Фрэнсис уже совсем не день и даже не семь лет, но все по порядку, а то я могу и запутаться.
Скоро мне в руки дали очаровательный комочек, бледный под липкой сеткой крови, со слипшимися вьющимися волосиками на идеальной головке и с серыми глазами, точными копиями глаз ее отца. И когда я прижала Фрэнсис Микаэллу Кордель к груди, меня саму обнял сон.

Один раз Злата пользовался штукой для поднятия всех потребностей, и очень много раз они оба с Франческо пили эликсир молодости. Прямо очень много 0_О Кстати говоря, до Твикки Франческо уволился с работы в сфере кулинарии, забыла об этом написать. Плюс, Кордель очень активно развивают навыки, что вряд ли мне удалось собрать все, а также книга Златы стала бестселлером.

С появление в доме ребенка время мчится подобно ветру, и все кажется радостнее, чем обычно. Фрэнсис – в самом деле, удивительный ребенок. Конечно, для каждого родителя его дитя самое-самое, и я не исключение.
Сначала она была очень капризной, спала по два-три часа и просила еды, пока не засыпала, а потом по кругу. Но через три месяца мы привыкли, и Фрэн начала действовать по-новому: спала она уже больше и плакала только по необходимости. Именно тогда мы вновь начали более-менее высыпаться, но все время приходилось сторожить дочь в ее комнате на втором этаже. Да уж, это была не самая удачная идея, как мы сразу поняли: можно не услышать плачь ребенка, из спальни бежать довольно проблематично. Поэтому в комнате Фрэнсис появился диван, на котором мы с Франческо поочередно коротали время в ожидании бурного просыпания дочери.
Когда этот возраст прошел, мы с облегчением вздохнули. И вот уже Фрэнсис подавала явные признаки будущего бегуна, так быстро она начала передвигаться по дому на своих двоих после наших общих с Франческо усилий, что мы еле успевали убирать перед ней все колюще-режущие и в-рот-залезающие предметы, а за ней – перевернутые верх тормашками вещи. На горшок она садиться усердно не хотела и явно замышляла устроить нам бунт, но мы вовремя спохватились и решили пока что ее не учить этому "трудному делу". Зато говорить она начала охотно, но первыми ее словами были вовсе не наши "титулы" по ее отношению, а слово "фродо", которое мы сначала и за слово-то даже не приняли, а потом посмотрели программу, что крутилась по почти все время включенному телевизору. Оказалось, что Фрэнсис все свое младенчество смотрела не что иное, как "Властелин Колец", причем, похоже, что все части.
Так, со смехом и слезами Фрэнсис, мы справили ее третий год. На наших глазах Фрэнсис повзрослела, и на ее плечах волнами заиграли темно-рыжие кудри.

С трех лет Фрэнсис стала совсем другим ребенком: она совсем не капризничала, не сыпала нас вопросами, словно уже нашла на них ответы. Как я потом заметила, она еще не нашла, но уже искала их. Стоит заметить, что выросла она совсем не любопытной, а любознательной, стремящейся к знаниям. И этому я радовалась, считая, что не без моей помощи ей на глаза попались книги, и она попросила научить ее читать. Она уже прочитала все наши немногочисленные книги, раньше стоящие на врубленных в стену полукругах ствола, и просила подарить ей на День Рождения еще книг.
Пока Фрэн постигала азы науки (я откопала специально для нее книги по математике), я устроилась на работу в сферу образования, как всегда и мечтала. Стало труднее совмещать работу и семью, но мы с Франческо справлялись, редко нанимая няню для Фрэнсис, которые всегда неизменно хвалили ее скромность и стремление к учебе и уверяли, что она нисколько не доставила им хлопот.
Пока я и Франческо карабкались по служебной лестнице вверх, мы и не заметили, как Фрэнсис подросла. Мы уже отмечали ее семилетие! Теперь ей предстояло пойти в школу, встретиться с ровесниками, и я очень переживала, что она со своей скромностью станет в школе серой мышкой. Конечно, это не совсем плохо, я и сама была такой, но для своей дочери я хотела бы другого.
И вот, из малышки с двумя маленькими хвостиками Фрэнсис превратилась в красивую девочку с серьезным и любознательным взглядом.

Скоро меня перевели учительницей в школе по биологии в старших классах и природоведению в младших, и тогда я начала просыпаться от шума гудка желтого школьного автобуса, к которому уже торопилась Фрэнсис. В спешке я забывала про утренний завтрак, бегом одевалась и закидывала в сумку нужные тетради. В автобусе, полном галдевших ребят, я благодарила Свена, доброго толстяка-водителя, что понимающе подмигивал мне и жал на гудок, добродушно прикрикнув на детей. Весь путь до школы я стояла, прижавшись к металлическому столбу, и рассматривала по сторонам дома, а также качалась из стороны в стороны, как маятник, из-за бешеной, по моему мнению, езды Свена. И как его вообще за руль пустили, да еще и к детям?
Но всегда доезжали мы без происшествий, и Фрэнсис убегал к себе вместе с ребятами. Я думала, что скромная дочь будет иметь один-два друга, и была сильно удивлена, когда увидела, что с ней дружит весь класс.
Уроки у меня заканчивались по-разному, и иногда я приезжала домой вместе с Фрэн, а иногда – сама, на городском транспорте или школьном автомобиле. Земля вокруг нашего дома вдруг начала активно заселяться, словно все разом забыли про атмосферу, раньше пугающую всех жителей. В школе детей стало больше, со многими из них Фрэн тесно сдружилась, и она ходила с ними гулять между нашими домами.
Фрэнсис училась прилежно, но не была мышкой-затворницей, потому что у нее были ее друзья, которые вытащили на свет ее лучшие качества – отвагу и готовность быть лидером. Как к таковому главенствованию Фрэн не стремилась и не испытывала сильных чувств, но я видела в твердости, появившейся в ее характере, что в любой момент она сможет понести тяжелое бремя верховода и найти нужное решение.
Зато хорошей оценке Фрэнсис радовалась, как каждая – в первый раз.

Днем в выходные, когда все освободились (я и Франческо от работы, а Фрэн от домашней работы), мы сидели за столом кухни и обедали. Франческо, не забыв свои познания в кулинарии, каждую субботу радовал нас аппетитными шедеврами, что у нас даже сложилось традиция, которую назвали "субботой папы". Название, конечно, придумала Фрэнсис, она у нас генератор идей.
Мы никого не ждали, хотя с заселением рядом лежащих местностей к нам стали часто заглядывать новые жильцы, с целью познакомиться и с яблочным или ягодным пирогом. Я переглянулась с Фрэнсис, а Франческо вызвался открыть и уже направлялся к двери. На пороге стояла Лотти.
Фрэнсис тотчас же заинтересованно подлезла поближе, мы не рассказывали ей о Лотти, столь непонятно исчезнувшей. Я помнила, что она обещала приехать к концу моего срока беременности, когда не знала об этом, но не приехала. Вот уже прошло девять лет, и она решила появиться?
Но она явно была не одна, потому что Франческо заглянул за ее спину и, кого-то увидев на крыльце, приглашающе махнул рукою. Видимо, гость отказывался, и во мне все больше разжигалось любопытство. Неужели человек, что пришел к другим в дом сам, отказывается пройти? Лотти повернулась к своему спутнику или спутнице и с удивлением на лице пыталась уговаривать его, и мне вдруг отчаянно не захотелось видеть того, кто так рьяно отказывался от гостеприимства. Словно с этим домом его связывали плохие воспоминания.
Луис. Это точно был он, и я вся побледнела. Фрэнсис легонько толкнула меня в плечо и замаячила перед глазами:
– Маам, просыпайся!
Я послушно захлопала ресницами, и дочь, закатив глаза к потолку, убежала к себе наверх.

Мои опасения не подтвердились, но и не дали облегченно продохнуть. Под руку с Лотти в наш дом зашел… Оливер. Или Юлиан. Я не знала, как точно называть его.
Конечно, все мы за эти девять лет сильно изменились, как душевно, так и физически. У нас у всех прорезались, как когда-то в младенчестве зубки, морщины, они опутали лицо невидимыми паутинами. Мне больше тридцать, но волосы сияют золотом, голос мой тверд, шаг уверен, взгляд суров и опыт за плечами, но мы совсем не старые и даже не стареющие или постаревшие. Мы молодые, конечно же.
Но Оливер совсем не изменился, не считая появившейся в его глазах нежности, когда он смотрел на свою спутницу. Когда Лотти и Франческо вышли на улицу, Оливер увидел меня и остолбенел, глаза его стали пустыми и ничего не выражающими. Я поняла, что мне придется все взять в свои руки, и с приглушенным вздохом провела Оливера в зал, толкая его в плечи. Он плюхнулся на диван и уставился на меня:
– Не понимаю.
– Зато я все понимаю, - сквозь поджатые губы выдохнула я, стоя над ним, - Получилось так, что ты стал мужем моей лучшей подруги.
– Господи, - пробормотал Оливер, спрятав лицо в широких ладонях, - Ты же не расскажешь ей ничего, да? У тебя ведь просто нет причин, чтобы желать мне зла…
– Не собираюсь я рушить твою жизнь, - возразила я, - Ты знаешь, кто ты на самом деле?
Под взглядом голубых глаз Оливера я достала из тумбы тетрадь, куда записала все данные из библиотечных архивов, нашла нужные мне записи и отдала ему в руки.
– Ты же не помнишь свое детство до двенадцати лет? – скорее утвердительно, чем вопрошающе, сказала я. Оливер поднял на меня удивленные глаза.
– Как ты узнала? – он поджал губы.
– Прочти вот здесь, - я присела около него и пальцем ткнула в строчки. Секунду он напряженно пробегал взглядом по буквам, и когда общий их смысл стал понятен, Оливер вперил взгляд в свою фотографию из детдома.
– Это копия моего свидетельства о принятии в детдом? – я кивнула на его вопрос.
– А теперь посмотри тут, - я перевернула страницу.
Я ждала целой минуты и понимала, что так сильно заинтересовало его в копии смерти Юлиана Фламмера. Он взглянул на дату смерти и, перелистав страницу назад, отыскал взглядом дату принятия. Как в завершении, я листнула страницу дальше и показала Оливеру фотографию мальчика и девочки, идентично похожих друг на друга и обнимавшихся. На их лицах сияли улыбки, и, как и когда-то, Оливер разглядел в лице мальчика свои черты. Под этой фотографией была копия его снимка из свидетельства по его принятию в детдом.
– Это Юлиан Фламмер, - показала я на мальчика, потом на него, - А это ты.
– Что же это получается? – пробормотал Оливер, пораженно вращая глазами, - Я из той самой проклятой семьи Фламмеров, о которой так много говорят и сейчас?
– Ты даже тот самый Юлиан, который якобы умер, - ответила я с полуулыбкой на губах.
– А кого тогда похоронили за Юлиа… меня?
– Джека Фламмера, твоего троюродного брата.
– Значит, у меня была сестра-близнец Роза? – грустно вздохнул Оливер.
– Видимо, ты хорошо знаешь эту историю, - кивнула я головой и замолкла, услышав шум на лестнице.

Фрэнсис вежливо улыбнулась Оливеру, в охапку сгребла со стола еду и побежала обратно в свою спальню. Я скосила глаза вбок и увидела, как Оливер внимательно разглядывает меня.
– Чего? – недовольно пробормотала я, поднявшись с дивана.
– В тот день… - смущенно сказал Оливер и спрятал взгляд, - Мы же… не защищались. В смысле, вероятность…
– Ничего не произошло, - резко прервала я его, нетерпеливо распрямляя складки юбки, понимая, к чему он клонит. Да, совсем ничего. Не буду же я рассказывать ему про его и мою дочь? А если бы он все узнал…
Я просто не могу представить меня с Оливером, а между нами – Лорейн. А ведь она только на год старше Фрэнсис, то есть, ей сейчас примерно десять лет. Хотелось бы мне хоть глазком взглянуть на нее, увидеть, какой она выросла. Но вряд ли такое вообще возможно, и я не была точно уверена, что сдержусь и не подойду к ней.

Лотти попросила у нас разрешения пожить с ними недолго, и я согласилась. Они быстро переехали к нам и заняли место в зале – там им поставили кровать, но никаких вещей у них с собою не было. Оказалось, что дом, где была квартира Лотти и Оливера, купленная ими пять лет назад, пошел на снос, и через месяц им обещали выдать новую квартиру в сейчас достраиваемом комплексе на окраине Лестера. Оказалось, что они выбрали его не случайно дальше от центра к городу, потому что подумывали о ребенке. Если говорить о том, стесняли ли они нашу жизнь, то совсем нет: наоборот, они помогали нам по хозяйству, Оливер проводил дни в своем клубе, а Лотти пыталась научить Фрэнсис актерскому мастерству, что не очень у нее получалось – дочь совсем это не любит.

А вчера, сидя за подаренным мною Франческо на День Рождения пианино и пытаясь собраться с мыслями, я всматривалась в нотные записи и вдруг вспомнила Луиса. Мне стало жаль его, ведь в последнем нашем с ним разговоре он высказал свою надежду, что из пожара выжил его брат, Джек. Но в соседней от меня комнате раздавался голос того, кому судьба дала шанс на жизнь, и я не могла просто так отвергнуть эту правду.
Кстати, если упомянуть пианино, то мои одинокие уроки по самоучителю для новичков проходят забавно для окружающих, пусть и не без вреда для их же ушей: я в отчаянии, когда забываю нужную ноту, топаю ногами и бряцаю по клавишам. Фрэнсис порывалась помочь мне (она ходила с недавнего времени в музыкальную школу на скрипку, но обладала некоторыми знаниями в игре на фортепьяно), но я вежливо отказывалась, считая, что смогу все сама. Скоро у меня начало получаться довольно сносно, и все перестали убегать подальше из дома, когда я только садилась за музыкальный инструмент. Иногда, когда домочадцы просят, мы с Фрэнсис устраиваем маленький дуэт: я орудую на пианино, дочь импровизирует на скрипке, и по дому разносится наше фальшивое пение. Конечно же, домочадцы не показывают, что скоро у них из ушей кровь пойдет, и любезно аплодируют.

С работы Златы к ним в дом перепал такой шкаф:


Еще до беременности Злата занималась шитьем (знаков отличия не заработала, так как мало уделяла этому времени), Фрэнсис превратилась в блондинку, но автор (то бишь я) исправил это недоразумение, а еще кормили Фрэн волшебным молочком.

Прошло довольно много лет, и я не помню, когда с моих пальцев исчезли мозоли от ручки. Лотти и Оливер давно съехали из нашего дома и переселились, как и мечтали, в квартиру на окраине Лестера. За оказанное нами им гостеприимство они долго благодарили и вручили некоторую сумму, от которой мы сначала рьяно отказывались, но они додумались переслать деньги по почте после своего переезда. Перед переездом вечером мы весело поужинали за столом, а на следующее утро они уехали, забрав все свои вещи.

В независимости от своего возраста Фрэнсис продолжает поражать меня уровнем интеллекта и стремлением к знаниям. Ее комната полностью преобразилась, как ей исполнилось десять: по просьбам дочери общий характер спальни стал более уютным и солнечным. Компьютер, хранящийся у нас в спальне под кроватью, был перенесен в комнату к Фрэнсис и поставлен на вместительный стол с разнообразными шкафчиками и полочками. Но главным достоинством своей комнаты дочь считает кресло-качалку, что сначала стояла в зале, но потом мы с Франческо поочередно проиграли в шахматы дочери, и она со скромным видом попросила помочь ей перетащить свой выигрыш наверх. Честно скажу, что поднимать эту махину по узкой винтовой лестнице – идея не самая лучшая из мною сделанных. В следующий раз следует выбирать обычную лестницу.
Так вот, у Фрэнсис есть своя доска-стенд, на которой она делает свои разнообразные пометки и где также висит ее расписание. На самом деле, это расписание не дня, а недели – то есть, там есть всяческие "вечера" и "утра". Например, по понедельникам, средам, пятницам и воскресеньям у дочери проводится "вечер книги", когда она, включив лампу, поудобнее устраивается в кресле-качалке, тщательно выбирает из шкафа книгу и вместе с ней проводит остаток дня до сна. В оставшиеся дни недели Фрэнсис по вечерам изучает учебники, книги по наукам (она продолжает сильно увлекаться математикой) и, вроде бы, пытается проделать собственные эксперименты, поставить опыты. Я немного волнуюсь за нее, хотя, по идее, меня даже радует, что ее страстью стала не взрывоопасная химия.
Еще, если мне не изменяет память, у Фрэнсис имеются "утро спорта", что проходит каждые сутки, и "утро птичьего молока", которое она позволяет себе в любое время. Да, она очень сильно любит птичье молоко, я, порой, боюсь за нее, что слипнется ей станет плохо от такого количества сладкого. Но это наверняка пустяки, ведь, получается, что я много переживаю за нее. Это же естественно, и все-таки я не люблю, когда ограничивают мою свободу и пытались сделать это в моем детстве, так что стараюсь не повторять такого же с собственной дочерью. Уф, глупости, Злата, просто перестань так часто волноваться за нее!

В школе, при чем у нас обеих, все идет хорошо: я усердно работала учительницей, так что теперь меня повышают почти каждый месяц, а Фрэнсис продолжает поглощать пуды знаний, да еще с таким серьезным видом. Но, если все получается, у нее хорошее настроение всю неделю, и она сыплет шутками направо и налево, заставляя нас хохотать до слез. Вообще-то, ни то, чтобы чувство юмора у дочери очень хорошее, на самом же деле ведет она себя смешно и уморительно – ее фразы вскользь, поведение, выражения лица.
Лицо Фрэнсис словно создано, чтобы на нем сияла улыбка. Но чаще всего я вижу на нем серьезность и сосредоточенность. Знаю-знаю, я должна быть кому-то там благодарна за то, что моя дочь не приносит нам никаких проблем и почти ничего не просит, ведь многие дети сейчас очень избалованные и непослушные. И все-таки… Фрэнсис серьезная, меня это… Черт, волнует?! Да-да, это меня сильно тревожит.

При приближении шестнадцатого Дня Рождения Фрэнсис я и Франческо с волнением наблюдали за превращениями дочери. Неужели так быстро? Невозможно, чтобы настолько быстро. Фрэн всегда отдавала предпочтения в одежде удобным и практичным, точно как я, теплых и незаметных оттенков, только почему меня не радует затворническая скромность, в которую дочь забилась, и из-за которой она так неприметно одевается? Дочь росла не по годам, а по месяцам, неделям: фигура ее стала более женственной, но все такой же худой и маленькой, но больше всего прорыв был замечен в ее увлечениях, которые приобрели маниакальную окраску. Фрэнсис не может дня прожить без умной книги, трудной задачи, над которой она ломает голову очень долгое время, или все это может редко заменить коробка птичьего молока. Порой собственная дочь пугает меня – не останется ли она одна на всю жизнь? Если я завожу с ней такие разговоры в те исключительные моменты, когда она поднимает голову от книги, то Фрэнсис закатывает глаза, скромно улыбается и говорит, что все еще впереди. И что семья – не самое главное, для нее важнейшее – устроиться в этой жизни, найти свое место. Мне кажется, она думает более здраво, чем я в ее возрасте и даже сейчас в своем.
А мне остается только вновь, наверное, в тысячный раз, слушать ее планы на будущее, мнение насчет института или академии, в которую она хочет поступить, размышления насчет переворота в математике, который она намеревается провести. Конечно, я все это выслушиваю с умным видом, втайне от дочери поняв только половину ее речи, и уже не решаюсь вновь заводить подобный разговор на протяжении месяца. Думаю, Фрэнсис так мстит мне за то, что я опять и опять пытаюсь поговорить с ней о семье.

Но вот пришел шестнадцатый День Рождения Фрэнсис, и мы решили отметить его в тихом, семейном кругу. Франческо заранее приготовил черничный торт, от которого все потом остались в восторге, а я отправилась с утра выбирать дочери подарок от нас с мужем. Мужем? Ох, черт, нет, порой я забываю, что мы с Франческо не помолвлены и не состоим в браке. Хотя какая разница? Главное то понимание и любовь, что есть между нами.
Я очень долго размышляла, что бы такое подарить Фрэн на День Рождения. Шестнадцать лет – это уже серьезный возраст, когда ребенок готов выйти из родительского гнезда. Уф, говорю так, будто бы начиталась книг по воспитанию! В конце концов, я решила, что одним из подарков будет этот дневник, который я передам ей как бы по наследству. Может быть, Фрэнсис последует моему примеру, и потом эта тетрадь будет кочевать от одной наследницы к другой в династии Кордель. А может, и нет, - эта тетрадь может быть потеряна Фрэнсис или даже мною или еще-то подобное.
Не важно думать сейчас об этом, факт остается фактом, что я купила никудышный подарок. Раньше мною в дочери не была замечена тяга к технике, но если и так, это ведь не могло точно означать, что ее не существует. Я купила в подарок мобильный телефон, но как я могла подумать, что Фрэнсис он понравится? Она ведь кроме своей скрипки, книг, птичьего молока и математики ничего не любит! Зачем ей телефон, вот зачем? Слушать музыку – она сама может сыграть все, что ей захочется, на скрипке. Резаться в игры – глупости, Фрэнсис это не интересует. Тогда кто потянул мои руки к аккуратному корпусу телефона?

Конечно, дочь изобразила на лице благодарную улыбку и обняла нас, что странно, ведь обычно она не была склонна к прикосновениям или выражениям своих чувств, а это один из признаков, что она лжет или не искренна. Фрэнсис убрала коробку с телефоном к себе в спальню (думаю, запихнула в самый дальний угол комода) и вернулась, чтобы задуть свечи на торте.
Никогда не забуду, как вмиг выросла дочь. Разве эту худую и маленькую девушку я держала на руках и оберегала от колюще-режущих и в-рот-залезающих предметов?
Первым делом Фрэнсис слопала кусок торта вместе с нами, а потом уже переоделась. Темно-рыжие кудри она всегда стригла до плеч и не изменила своей привычке. И вот, из ее спальни спустилась взрослая девушка. Франческо обнял меня, и я уткнулась ему в грудь, чтобы скрыть слезы, полившиеся при виде дочери. Кажется, любимый тоже готов был прослезиться.

Заново перечитав последние записи, я с неудовольствием заметила, что в них слишком мало упоминалось о Франческо. Создалось такое ощущение, будто бы мы отдалились друг от друга, а я только и делаю, что смотрю за Фрэнсис.
На самом деле все совсем не так. Мы с Франческо не считает себя стариками, у нас даже кризиса среднего возраста не было, хотя пора бы уже – нам ведь перевалило за сорок. Мы внешне так изменились: в зеркале мы видим морщины, что паутиной опутали наши лица. Но внутри мы еще слишком молоды, чтобы просто так опускать руки и плыть по течению.

Когда Фрэнсис идет спать, мы зажигаем камин, и огонь в нем приятно трещит. Мы притаскиваем большой и теплый плед и закутываемся в него с книгой в руке. До полночи мы читаем, расслаблено откинувшись на спинки дивана, уверенные, что дочь наверху спит. Тогда книги оказываются на полу, а я переползаю к Франческо и нависаю над ним.
– Мы ведь так просто не сдадимся? – шепчу я ему, и мой голос становится загадочным и бархатным на фоне треска дров.
– Конечно, нет, - широко и хитро улыбается Франческо.
И мы вновь отдаемся пламени, что охватывает нас как в молодости. Нет, просто раньше – мы и сейчас молоды, я чувствую, как по нашим венам гуляет горячая и полная энергии кровь. Стар только тот, чья жизнь бессмысленна и пуста. А разве можно сказать, что у нас с Франческо нет смысла?
Мы молоды навечно, я знаю это.

…
Франческо мягко отвел мои руки от раковины с грязной посудой и повернул к себе лицом. Он выглядел напряженным донельзя, пальцы его тряслись и то сжимались, то разгибались по воле хозяина. Утренний солнечный свет мягко освещал пол кухни, и волнения Франческо внезапно передалось мне.
– Что-то случилось? – спросила я дрожащим голосом.
– Нет-нет, - Франческо покачал головой, кусая губы, - Лучше сядем за стол?
Я пожала плечами и направилась к столу.
– Хотя нет, постой, - остановил меня Франческо, возникнув передо мною. Я терпеливо ждала, когда он успокоится, все еще не понимая причин для беспокойства.
– В общем, Злата, - начал Франческо, и с замиранием сердца я наблюдала, как он преклоняет передо мною одно колено, - Я не могу найти слов, чтобы рассказать о моей любви к тебе. Вроде бы всю ночь думал, а сейчас все из головы вылетело. Так, ладно, - он глубоко вдохнул, - Любимая, - Франческо улыбнулся, - я благодарен тебе за все то, что ты сделала: за твою любовь ко мне, за твое терпение, за дочь, которую ты подарила мне. За то, что ты покинула Америку и не оставила меня одного в чужой для меня тогда Англии. Как я был счастлив, когда увидел тебя перед моим домом! Вместе с тобою мы пережили три пожара, появление, - он хмыкнул, - и пропажу Бисквита, радости и печали, что были для нас подобно препятствиям, но мы их проходили вместе с тобою. Ты была так терпелива ко мне, так добра, так… - он запнулся и вздохнул, подняв голову и глядя мне в глаза, - Злата Амбер Кордель, согласитесь ли Вы стать моей женой?
Я выдохнула.
– Франческо, разве ты можешь сомневаться в этом? – улыбнулась я ему. Он достал из кармана бархатную коробочку, открыл ее и надел мне на палец золотое колечко, я тоже наклонилась и надела ему на палец кольцо.
– Я люблю тебя, - сказала я.
– И я люблю тебя, - облегченно улыбнулся Франческо.

Фрэнсис на следующий день заметила наши кольца, но ничего не стала спрашивать – она давно думала, что мы и так официальные муж и жена, просто не носили кольца.
Приближался ее выпускной, но дочь совсем не хотела на него идти. Я думала, что она с радостью будет оканчивать школу, ведь впереди ее ожидал университет и карьера, но снова оказалась неправа: никакого энтузиазма во Фрэнсис не было, когда она выбирала себе платье из моего гардероба. Да, она решила не тратить денег и вместо покупки "платья на один вечер" позаимствовала одно у меня.
Вечером, перед тем, как уехать, она с недовольным видом смотрела в зеркало. Не знаю, чем она была расстроена: выглядела она прекрасно, по-взрослому. Волосы были заплетены в незамысловатую косичку, шедшую от одного уха к другому надо лбом и заканчивающуюся хвостиком. Специально для этого дочь попробовала выпрямить свои кудри, но, по ее мнению, ей так не шло. Фрэнсис надела висячие и изящные сережки ловцов снов, на лице ее было минимум косметики, но от этого кожа ее выглядела матово сияющей.

– Фрэн? – окликнула я ее, выходя с кухни в халате и тапочках. На ее выпускной родителей не приглашали, они приходили позже, на банкет. Дочь отвернулась от своего отображения и стыдливо улыбнулась мне.
– Ты не рада? Я думала, ты будешь в восторге, - подошла я к ней, наблюдая за бликами от ламп в зеркале.
– От чего? – спросила Фрэнсис.
– От себя и от выпускного. Ты же окончила школу с золотой медалью, все дороги для тебя открыты!
– Да, это здорово, - согласилась дочь. – Но мне придется оставить вас.
– Серьезно? – меня забрал смех, и я несколько секунд заливалась, - Господи, ты думаешь, мы сами не сможем за себя постоять? Или посчитать налоги?
– Мам, один раз ты ошиблась, считая деньги в магазине, - скептически изогнула бровь Фрэн.
– Один раз, да и то, на немного! – возразила я.
– А потом тебя опять бы просчитала эта продавщица, и так было бы все время.
– Ты слишком серьезно к этому относишься, - я нахмурилась, - Фрэн, что с тобой? Почему ты не радуешься?
– Я же не могу заставить себя испытывать другие эмоции, - мягко произнесла дочь и взяла мои руки в свои теплые ладони, - И я всегда была серьезная, ты прекрасно знаешь это
– И все-таки я не до конца понимаю, почему ты не радуешься окончанию школы, - вздохнула я, - И не ври, дело вовсе не в нас.

Фрэнсис грустно улыбнулась, но ничего не ответила. Интересно, кто-нибудь, кроме нее самой, будет знать, что у нее на уме? Ее настоящие мысли и чувства? Если бы ей повезло найти такого человека, который бы принял ее такой, какая она есть, как сделали это мы с Франческо. Мы любим ее и желаем только добра, но не можем понять, почему она отказывается от нашей помощи. Хотя нет, я понимаю – она хочет быть самостоятельной, но желала ли она вырасти и покинуть детство? Видимо, в этом корень проблемы, почему она не радовалась окончанию школы.
Прошло все хорошо, просто отлично. Фрэнсис, как золотая медалистка, произносила речь, в которой рассказывала об открывающихся для выпускников перспективах и взрослой жизни, где их ожидала уйма неожиданностей. Ее речь, правда, произвела фурор, вся молодежь всполошилась, и вверх взметнулись сотни черных шапочек.
Домой мы с Франческо вернулись одни: выпускники поехали гулять по Лестеру. Еле дойдя до кровати, я упала в объятия сна. Незачем было мне путать воду с водкой.

Мы предполагали, что Фрэнсис придет под утро, но она вернулась уже через час после нас. Я встала, чтобы узнать, почему она вернулась так рано, и Франческо сонно застонал, рукой опуская меня обратно на кровать.
– Я скоро вернусь, только спрошу у Фрэн, - успокаивающе произнесла я, все равно вставая и натягивая одежду. Франческо снова недовольно подал звук, но тоже поднялся. Одевшись, мы вышли в коридор, где Фрэн торопливо снимала с ног туфли со сломанными и вывернутыми каблуками.
Я беззвучно ахнула, мой взгляд застыл на ее фигуре. Разорванное платье висело клочьями, и края его были грязные, словно дочь ползала по земле гуськом. Ноги были покрыты запекшейся кровью и порезами, похожими на многочисленные царапины от когтей кошки. Волосы Фрэнсис спутались и стояли невообразимой кучей. Когда дочь подняла голову, сначала замерев, когда заметила перед собой на полу наши тени, Франческо яростно выругался. Лицо дочери было все в ссадинах и синяках, неприятно отдававших желтизной в тени.

– Милая, что случилось? – я оказалась рядом с дочерью и осторожно коснулась пальцем фингала под глазом, словно боялась, что Фрэн рассыплется от одного моего неловкого движения.
– Где эти подлецы?! – заскрежетал зубами в ярости Франческо и сжал кулаки. Я оглянулась на него, и его гневный вид не внушил мне ничего хорошего.
– Я… пойду спать, ладно? – устало пробормотала Фрэн, выпутываясь из моих объятий и поддерживая оставшуюся часть платья. Я вопрошающе посмотрела на Франческо, показывая, что вопросы лучше оставить на завтра.
– Иди, - я поцеловала ее в лоб, когда Франческо медленно кивнул, еле сдерживая гнев. Шаги Фрэн по лестнице затихли, и я повернулась к мужу с широко раскрытыми глазами.
– Нам нужно поговорить, - понял он меня, и мы прошли обратно в спальню, включив бра над нашей кроватью.
– Господи, ты видел это!? – воскликнула я, глубоко вдыхая.
– Мы должны что-то сделать, - прорычал Франческо.
– Как думаешь, что случилось?
– Да видно же: кому-то было трудно сдерживать свои тестостероновые порывы! - скрежетал зубами муж.
– Может, мы все неправильно поняли? – я задумалась, - На ее лице не было следов слез, и в любом случае – вела она себя нормально…
– Вела-то – да, но выглядела!

В итоге, мы оставили эту тему на утро, отдав Фрэн шанс все объяснить. Франческо порывался позвонить в полицию немедленно, и мне еле удалось остановить его. Всю ночь мне казалось, будто я слышу тихие всхлипы дочери со второго этажа, но это была игра фантазии.
За завтраком Франческо был тих и холоден. Он мерно размешивал кофе ложечкой и читал утреннюю газету, заботливо принесенную девочкой-почтальоном. Я выкручивала из яблок сок в соковыжималке и считала от ста, чтобы привести мысли в порядок. Тем более я нутром чувствовала, что под самое утро мне приснился страшный сон, но его события и участников я не могла вспомнить.
Когда послышались шаги Фрэн, спускающейся по лестнице, пальцы Франческо, сжимавшие чашку с кофе, заметно напряглись. Я сама огромным усилием заставила себя продолжать отсчет и наблюдать за соковыжималкой. Тонкой струйкой стекал полупрозрачный яблочный сок из маленького краника в подставленный мной бокал. Брызги падали мне на руки, и я с видом заинтересованного зрителя наблюдала за тем, как они скатывались с кожи, оставляя после себя мокрый след. Солнечный поток света бликами играл на стекле кухонной посуды, отскакивал от стен и путался в наших волосах, делая мои похожими на жидкое золото, а Франческо – на живое холодное пламя. Кудри Фрэнсис, появившейся на кухне, отливали раскаленной медью.

Но… Бог ты мой! Фрэнсис широко улыбалась, сладко потягивалась и всем телом тянулась вверх, встав на цыпочки. Увидев мой удивленный взгляд, Франческо непонимающе повернулся лицом к дочери и открыл рот.
– Утро, - поприветствовала нас Фрэнсис, легким и изящным полушагом-полуполетом обойдя стол, с которого она захватила в рот дольку лимона, послав мне элегантную улыбку, под моим взглядом взяла бокал с свежевыжитым соком и залпом выпила его. Фрэнсис никогда в принципе не говорила "доброе" или что-то подобное, считая, что не для каждого ею поприветственных утро выдалось добрым. Франческо первым справился с удивлением и завершил утренний ритуал:
– Доброе…
Фрэнсис улыбнулась мне, и к ней опять вернулся ее скромный вид. С сожалением глядя на опустевший бокал, будто бы она просила прощения у того, что он лишился своего содержимого, Фрэнсис поставила его под краник и, заполнив соковыжималку яблоками, включила технику. Дочь привстала на цыпочках, чтобы достать из верхнего шкафа тарелку, выудила из просторов холодильника молоко и залила им хлопья, вытащенные на свет из-за ящика со столовыми приборами. Прихватив ложку, Фрэнсис танцующей походкой дошла до стола, поставила на него тарелку с хлопьями и села, принявшись за завтрак.

– Что это было? – очнулась я, останавливая соковыжималку, чтобы сок не перелился из бокала через край.
– Ты о сегодняшнем приходе домой? – уточнила Фрэн, вновь натянув серьезное выражение лица. Я даже не до конца поняла, какое больше настроение мне ее теперь нравилось: легкое, бодрое, веселое или привычное, серьезное, задумчивое. Франческо напряженно кивнул.
– Не беспокойтесь, - подняла открытые ладони дочь, - Оказалось, что вечеринка, на которую мы пошли, была тематическая: нужно было выглядеть как зомби. Я хотела… - она запнулась, - Мне пришлось выглядеть такой, какой я вчера пришла, иначе бы меня оставили мерзнуть на улице, и такой бы я стала на самом деле, - она мрачно усмехнулась, - Все это был грим и макияж, на самом деле. Нас, все-таки, пустили, но я дольше часа не вытерпела и ушла. Спать ужасно хотелось.
С меня будто бы слетел целый груз. Мы с Франческо облегченно выдохнули, переглянувшись. В глазах у нас зажглись веселые искорки: мы никак не могли представить Фрэн в ночном клубе и… танцующей! Она же никогда не танцует!
Остаток завтрака мы с мужем весело перекидывались шутками, а Фрэнсис вновь замкнулась в себе, и я начинала жалеть, что пропало ее бодрое настроение.

Фрэнсис подала документы во многие университеты, хотя больше всего ее волновал только ГИВ – Государственный институт Великобритании. Это очень престижный институт, он входит в Кольцо Розы, собрание самых высококвалифицированных учебных заведений со всего света. Я сама подавала туда документы, как оказалось, туда же собирался и Франческо, но судьбою нам довелось встретиться в другом институте.
А пока за всеми этими событиями я достигла вершины своей карьеры. Теперь я – министр образования, и я очень близко к сердцу стала принимать негативные комментарии людей насчет плохого устройства образования. Ни так-то легко провести реформы, ведь я одна – всего лишь капля в море, вместе с другими людьми из сферы образования мы составляемся огромное единое чудовище. Но, к сожалению, мы не совсем едины, и поэтому возникают проблемы.


Камин пыхал на нас жаром огня, и я сбросила с себя плед. Аналогично сделали и Франческо с Фрэнсис. В руках у нас было по интересной книге, а за окном холодил воздух вечер. Я попивала из чашки чай с малиной, боясь вылить кипяток на страницы, и осторожно поставила чашку на столик.
Внезапно меня изнутри начало выедать плохое предчувствие. Я попыталась поменять позу в кресле, но не избавилось от неприятного ощущения. Если припомнить, я ни разу в жизни не испытывало до того сильное чувство неудобства. А в дверь тем временем позвонили, и Франческо переглянулся со мною.
– Я открою, - предложила Фрэнсис и встала, обмахиваясь ладонью. Я вскочила, скривив лицо непонятной мне эмоцией, и остановила ее рукой.
– Я сама, - пробормотала еле слышно я и постаралась унять разбушевавшееся сердцебиение, ладони вспотели с каждым моим шагом в сторону двери. Кровь стучала в висках, перед глазами маячили неясные тени прошлого. Я отмахнулась от них и протянула руку к замку, чтобы открыть его, как что-то остановило меня.
– Кто там? – я не надеялась, что кто-то ответит мне, и оказалась права. Зажмурившись и открыв глаза, я повернула замок, ручку и толкнула дверь на себя, отскочив от нее. Она со стуком стукнулась об стену, распахнувшись полностью, и холодный ветерок взъерошил мне волосы на затылке, вставшие дыбом.
На пороге стояла она, пришедшая из моих снов и кошмаров. Длинные черные волосы, голубые глаза с насмешкой, фарфоровая кожа, слегка полноватая фигура, - она так сильно изменилась, что казалась нереальной. Губы ее растянулись в улыбке и обнажили белые жемчужины зубов, и она произнесла всего два слова, от которых кровь в моих жилах затвердела.
– Привет, мама.

Мои руки сильно дрожат, и почти не слушаются меня одереневшие пальцы. Лицо покрыто тонкой пленкой из засохших слез, но у меня уже нет сил плакать. Глаза опухли и покраснели, но мне надо записать это, мне просто надо. Пока меня не забрали. Возможно, именно эта запись проявит весь свет Фрэнсис и Франческо на сложившуюся ситуацию.
Когда я открыла дверь, Лорейн зашла в мой дом и окинула пространство заинтересованным взглядом. Во всех ее движениях я находила скрытый замысел и опасный маневр, отчего губы у меня непроизвольно дрожали. Фрэнсис и Франческо непонимающе поднялись с дивана, оглядывая вошедшую гостью. Они не могли не слышать ее приветственных слов.
Глаза Франческо вмиг опустели, и я содрогнулась при мысли, что последует после. Но он не предпринял никакой попытки приблизиться ко мне – то ли ему было омерзительно находиться рядом со мной. Фрэнсис смотрела на меня, и я ясно читала на ее побледневшем лице, что она считает меня изменщицей. Но ведь так и есть, и разве я могла что-то сказать в свое оправдание?

– Хорошо устроилась, - едко бросила Лорейн, повернувшись ко мне лицом. В ее голубых глазах я четко видела издевательскую усмешку – она, не скрываясь, мучила меня, и это доставляло ей удовольствие.
– Чего тебе надо? – а как я вообще могла себя с ней вести? Я выбрала единственную тактику, пришедшую на ум – поскорее выгнать ее из моего дома.
– Грубо, - поджала губы Лорейн, но мои слова ее совсем не задели, а словно отлетели рикошетом, и я готова была упасть на пол от врезавшейся в меня боли. Утешающие слова Франческо тогда подошли бы как раз кстати, но он и не сделал шага в мою сторону – он все еще напряженно размышлял, стоя с пустыми глазами.
– Мама, кто это? – тихо сказал Фрэнсис, переводя взгляд с меня на Лорейн. Я готова была броситься на Лорейн, когда она перебила меня и ответила сама:
– Я – твоя сводная сестра.
Правда оказалась Фрэнсис по силам, и она не сломилась. Сжав зубы, дочь развернулась на пятках и исчезла на втором этаже, громко топая по лестнице.

– Уходи, - прошептала я Лорейн. Мысли путались, и я могла выдавливать из себя только это слово: – Уходи.
На мое удивление, она больше ничего не сказала и в торжественном молчании ушла. Просто ушла, разрушив мою жизнь до конца, прибив меня кольями к земле. Я никогда особо не считала себя сильной и оказалась права. Мне невозможно было подняться после этого и начать вновь жить, если Франческо и Фрэнсис меня отвергнут.
Краем глаза я заметила движение. Франческо, словно все еще пребывая во сне, направился на кухню, и мне не потребовалось что-то объяснять. Я послушно поплелась следом за ним, еле переставляя свинцом налитые ноги. На месте головы у меня будто зияла дыра.

Франческо плюхнулся на стул и уставился невидящим взглядом на меня. Он сказал одно слово:
– Объясняй.
И я все рассказала: и про Фламмеров, и про неизвестного мужчину, дочерью которого стала Лорейн. Я не могла выдавить из себя имя Оливера – это было бы слишком жестоко по отношению к нему самому и Франческо, ведь он понял бы, что под своей крышей держал человека, с которым я изменила ему, но тогда я видела только ту боль, что причиняла Франческо. Он слушал, не отрывая взгляда от окна, и не перебивал меня. Лучшего слушателя и найти нельзя, можно было подумать.
Я замолчала. Франческо выглядел опустошенной куклой, он сполз на пол и теперь продолжал смотреть невидящим взглядом на окно. Губы его шевельнулись, и я еле разобрала тихий шепот:
– Ты мне изменила, - и снова, режущее меня на части: - Ты мне изменила.

Перед глазами поплыла мутная тень происходящего, я словно увидела все со стороны зрителя, а не участника. Из этой ситуации не было выхода, у этой сцены не было иного конца. Я не могла бы хранить свою тайну, рано или поздно, но она открылась бы. И с каждым годом страх, что о Лорейн узнают, душил меня, становился сильнее, он пожирал меня по ночам, являлся в кошмарах.
И я – это уже не я. Я всего лишь бесплотный призрак, сидящий в первом ряду зрительских мест. Мне оставалось только смотреть.
Неосознанно ее пальцы сжались вокруг рукояти кухонного ножа, сброшенного ею со стола. Женщина, некогда походившая на меня и играющая свою роль, упала на пол и подползла к мужчине с огненными волосами, обливаясь беззвучными слезами. Нож царапал плитку и производил ужасный скрежет, но эти двое ни на что не обращали внимания.
– Франческо, - несдержанно зашептала женщина, обнимая худыми руками тело мужчины, - Господи, Франческо, умоляю, прости меня. Мое счастье в вас, разве смогу я прожить без тебя и нашей дочери? – она подняла некогда изумрудные, а сейчас подернутые белесой пленкой слез и прошедших лет глаза, вглядываясь в его лицо, - Молю, Франческо, ответь мне, скажи хоть что-то. Избей меня, убей меня, – но только не отвергай.
Но мужчина ничего не сделал и не ответил. Тогда женщина опустошенно прошептала, оседая на пол всем телом:
– Франческо…
Взгляд ее сделался рассеянным. Она походила на сбежавшую сумасшедшую.

Неожиданная мысль пришла ей в голову, и она была полна безумия, - это было понятно по ее глазам. Женщина прильнула к телу мужчины и вложила в его ослабевшие пальцы нож, громко рыдая и еле произнося сумасшедшие слова:
– Убей меня, Франческо! Это выход, настоящий выход! Не дай этой тьме поглотить мне…
Но ей никто не отвечал. Мужчина пребывал в своем мире, отгородившись от той нестерпимой боли, что причиняла ему эта женщина.
– Я монстр, - шептала она, сжимая и разжимая в пальцах рукоятку ножа, находившегося в опасной близости от груди мужчины. Но женщина этого не замечала, она безумным взглядом блуждала по своим рукам и повторяла: - Я монстр, монстр…
Внезапный крик ужаса заставил ее повернуться в сторону двери:
– Ты хотела убить его!
Девушка, точная копия Фрэнсис, кричала и кричала, глаза ее были широко раскрыты, но рот искривился в отвращении. Отчаяние, звучавшее в ее голосе, породило в женщине отклик. Она явно чувствовала, как что-то внутри нее, что до этого ей удавалось притеснять, прогрызало себе путь, рвало ее изнутри, пробиралось по артериям и венам, глодало сердце. Безумие, оно рычало и плевалось, стараясь выбраться из нее и захватить ее сознание.
Что есть силы женщина не своим голосом закричала:
– Вызывай скорую!

Девушка умчалась, и тут же послышался ее истошный вопль:
– Туда нельзя, она убьет тебя!
И перед женщиной возникла та, чей образ неизменно разрывал ее на куски в кошмарах. Признак ее неверности, объект, произошедший от ее измены. Ничто тогда, казалось, не могло остановить безумную. С криком отчаяния она бросилась на девушку, сжимая в руке нож.

+ 0.5 балла за персонажа-основателя (зарабатывается автоматически)
+ 0.5 балла, если у персонажа-основателя есть портрет.
+ 0.5 балла за представителя 2 поколения (Лорейн)
+ 2 балла, если персонаж-основатель или наследник приобретает дачу в одном из отпускных районов;
+ 1 балл за дачу, если персонаж-основатель купил ее первым и первым провел там отпуск;
+ 2 балла (1 балл за Злату, 1 балл за Франческо) за маскимально развитые навыки;
+ 2 балла за 9 уникальных воспоминаний у одного персонажа (Злата и Франческо)
+ 3,5 балла за друзей (10 у Златы, 2 у Франческо, 2 у Фрэнсис = 14*0,25=
- 1.0 балл за сбежавшее животное
_________________________________________________
11 баллов

Вам когда-нибудь доводилось почувствовать себя единственным человеком во всей вселенной? Остаться наедине со своими мыслями и чувствами, не в силах побороть их и закрыться от них толстой стеной? Как бы мне сейчас хотелось лишиться способности разумно мыслить, чтобы хоть одну ночь провести в блаженной тишине...
Злата оставила свой дневник в книжном шкафу в моей спальне, между крупными томами учебников по высшей математике. Думаю, она специально втиснула его туда, чтобы я нашла его – глупо было надеяться, что я не полезу на полки после случившегося, намереваясь с головой уйти в мир цифр и формул, сейчас потерявший для меня былую ценность. Толстая тетрадь в синей обложке оказалась вся исписана легко узнаваемым почерком, но я не стала это читать – еще по первым строчкам, за которые зацепился мой взгляд, я поняла о ее предназначении. Хранить мысли и чувства другого человека под силу лишь бумаге, поэтому Злата отдала предпочтение дневнику, а не близкому ей человеку, моему отцу. Интересно, если бы она доверилась папе, наша семья разрушилась бы еще раньше или стала только крепче?

Ее забрали в ту же ночь.
Я знаю, в случившемся есть и моя доля вины – это я не остановила Лорейн, которая неведомым образом ворвалась в дом и рванула на кухню. Мои пальцы были заняты набиранием номера скорой помощи, мозг быстро раздумывал над словами, но после гудков эти слова были напрочь стерты из моей памяти, и я кричала в трубку как помешанная. Бьюсь об заклад, медработники подумали, что я хочу саму себя запрятать в психбольницу. Они приехали быстро, но тогда Злата уже погубила моего отца и Лорейн. Первого она убила морально, вторая же так легко не отделалась – как я поняла из слов доктора, Злата набросилась на Лорейн с ножом, и девушка при падении на пол ударилась виском об косяк двери, что привело к ужасным последствиям. Были задеты мозговые нервы/центры (Злата была биологом, не я), и теперь Лорейн в коме. Она не может проснуться. Мне приходилось видеть людей и в худшем состоянии (при мне в старшей школе на физкультуре у девочки был открытый перелом, и торчащая наружу окровавленная кость привела всех в ужас), но облик Лорейн, безмолвно и спокойно лежащей на ставшей полностью ее кровати в больнице, впечатался в мою память со всеми подробностями и мелочами. Ее черные волосы слабо светились в искусственном свете лампы, один завиток прилип к правому виску, губы плотно сжаты, бледная тонкая кожа дает возможность без проблем проследить дорожку каждой вены на лице, которое стало похоже на восковую маску. Это ерунда, что люди в коме выглядят как спящие – ничего подобного. Если бы Лорейн всего на всего спала, ее бы не окружали разнообразные медицинские приборы.

Чтобы забрать Злату, не пришлось прикладывать много сил. В руках медицинских работников она обмякла, как тряпичная кукла, и когда ее тащили мимо меня, глаза ее, налитые кровью, бешено вращались, она что-то выкрикивала, просила ее простить, но вид ее при этом был настолько безумен, что все сочли это сумасшедшим бредом. Но не я – ночью мне снится, как она вырывается из державших ее рук и мчится ко мне, чтобы уцепится за мои ноги и судорожно молить о прощении. Только меня одолевает безумие, и вместо Златы я вижу образ зебры – глупо бояться зебр, не находишь, дневник? Так или иначе, морда этой зебры до ужаса перекошена, да и несется она на меня явно не с намерением быть обласканной. Когда до меня ей остается несколько дюймов, сон рассыпается, и я уже нахожусь на диване в гостиной, а рядом со мной, на кресле с колесиками, под скрывающим его обездвиженную фигуру пледом, которым я накрыла его, сидит отец, и глаза его, идентичные моим, тускло блестят в темноте.
То, что произошло с ним после известия об измене Златы, для меня кажется намного хуже, чем обычная кома. Отец закрылся в собственной коробке равнодушия и не хочет возвращаться в этот мир, но иногда он "пробуждается" и идет в ватерклозет или ванную, и в эти единственные моменты, когда он более-менее похож на прежнего, я не могу быть рядом с ним, да и он не показывает признаков оживления – действует, как механизм или как робот. Даже мои уговоры вернуться его хотя бы ко мне не помогают – я знаю, он любит меня, но этого недостаточно, чтобы загладить глубокую рану в его душе. Это сможет сделать только Злата, а значит, надежды на благоприятный исход не существует. Если судить ее состояние по тому, как она вела себя в ту ночь, послужившую как конец моего детства, то вряд ли Злату выпустят раньше, чем она станет разумным человеком. А этого может не произойти.

Когда ее увезли, я не могла спать. Меня лихорадило, а в груди стояла беззвучная пустота, - возможно, я еще не до конца поняла, что детство разрушилось, а жизнь разделилась на две части: до этой ночи и после. Подавшись внезапному порыву, я вылетела из дома, оставив объясняться с полицейскими отца, еще не полностью впавшему в апатию, и понеслась вдоль холма по улицам, но "эстафета" скоро закончилась: не прошло и пятнадцати секунд, как я остановилась и целых десять минут восстанавливала бешеное дыхание. Тогда меня словно догнало озарение – как я смогу противостоять этому миру морально, если не могу физически? Да, я была настолько слаба, что почувствовала себя униженной и оскорбленной до глубины души.
Это и послужило основой тому, чтобы я начала бегать. За те три месяца, что прошли с той ночи, я пробежала не одну сотню миль, нарезая расстояния по утренним улицам Берстолла. Легче бегать, когда окна домов зашторены, и не кажется, что из-за каждого угла выглядывает чье-то лицо. Я уже не могу точно вспомнить, когда в последний раз задыхалась от бега – мой стимул стать лучше настолько подгонял меня вперед, что я не видела преград и с лихвой преодолевала рамки собственной застенчивости. Теперь, обхватывая ладонью икры ног, я с удовлетворением чувствую их сильную твердость, - результат как ничто другое подталкивает к еще большим свершениям.
И на удивление самой себе, я решила: моя мечта стать не гениальным математиком, а... спортсменом. Сказала кому-нибудь об этом в прошлой жизни – рассмеялись бы и посчитали шуткой, но сейчас мне, в общем-то, просто некому об этом сказать, не считая отца. Он все равно ничего не слышит.

Бессонница донимает в этом доме не меня одну – просыпаясь по ночам от очередного кошмара, я вижу, что глаза папы открыты, но он на меня не смотрит. Было бы слишком жутко мне самой, если бы вечером я ставила кресло с ним таким образом, чтобы его глаза были устремлены на меня. Но бессонница отца имеет другой характер: возможно, он просто забывает о необходимости человека во сне и пребывает в дремоте лишь последнюю фазу ночи (где-то с шести часов утра до десяти). Хотя, вполне возможно, что и в этот трехчасовой промежуток времени он бодрствует – я не могу об этом знать, поскольку в такой период бегаю.

Думаю, уже достаточно написано. Эта тетрадь похожа на ту, что оставила после себя Злата – только темно-зеленого цвета, и на обложке вместо "Злата Кордель" написано "Второе поколение. Фрэнсис Микаэлла Кордель". Ее дневник полностью заполнен, и для описания моей жизни там не хватила бы места, поэтому я спрятала его (точнее, просто положила) между томами по математике, где и нашла его. В этом доме все равно, кроме меня, никому нет дела до моего книжного шкафа.

Привет, Фрэнсис!
Да, я знаю, это странно, что я пишу тебе письмо. Просто по телефону никак не описать, каким стал твой дом. Мы сделали полный ремонт - снесли старые стены и полы, готовые в любой момент на нас рухнуть, поставили новые, прочные, из темного кирпича. Планировку поменяли, но одна комната, которую мы полностью обустроили, - это совмещенные ванная с туалетом, так как решили, что будет неправильно оформлять дом по нашему вкусу. Ведь это твой дом, так что когда приедешь - а до этого еще три года с половиной, какой ужас! - можешь сделать все, как ты захочешь.














Кстати говоря, вот еще: мы решили нанять садовника, чтобы он привел в порядок ваш дворик. Там так много сорняков, что по дороге к служебной машине Оливеру кажется, что растения тянут к нему свои щупальца. Это, конечно, смешно, но и почти что правда.

А еще (надеюсь, ты нас не убьешь) у нас в доме случился пожар. Кто-то (видимо, Оливер, хотя он этого не признает) зажег камин, и оставленный без присмотра огонь разыгрался. Слава Богу, Оливер успел вовремя с огнетушителем.

Я была сильно напугана, когда забежала в спальню. Огонь уже сдавался, но на секунду мне показалось, что Оливер объят пламенем с головы до ног. Но это прошло, он быстро потушил огонь до конца.

А я отблагодарила своего храброго спасителя.

Ты знаешь, что я была отравлена? Так вот, я чувствовала себя ужасно, меня все время тошнило. Я приготовила какую-то бабушкину уху по найденному у тебя в книжному шкафу рецепту и после этого супа мне полегчало. Сильно полегчало. Удивительно, чего только нет в твоем шкафу.

Вот так и живем. Извини, что так кратко, - мы же общаемся по телефону, я совсем не умею писать письма и что-то так описывать. Ладно, передавай там привет, а я спать!

Если посмотреть на Берстолл с высоты птичьего полета, то придется очень плавно менять высоту, поскольку наш город расположен на спускающемся к реке склоне холма. И с такой же позиции можно точно заметить, что город представляет собой разношерстную местность и планировку: если точнее, то Берстолл имеет три полностью отличавшихся друг от друга основных района и два стыка между ними.
Около реки находится Скотланд-Ярд, где я живу. Считается, что здесь селятся люди среднего класса: этакий маленький дачный городок с одно- и двух этажными домами. Здесь живет около половины общего населения Берстолла, хотя кварталы около реки почти пустуют – несмотря на их копеечную стоимость, никому не хочется, чтобы его дом затопило во время разливов реки. Весна для приреченцев (так называются те, кто живут на береговых улицах) – это не только "почки набухают, птички поют, солнышко светит", но и постоянная угроза оказаться на улице, мокрым с головы до ног. Так что приреченцев мы, жители Скотланда, уважаем: им приходится хуже, чем остальным.
Хотя на этот счет могут поспорить жители другого района – Стамбула, среднего уровня, как мы его называем. Как известно, турецкий город Стамбул одновременно принадлежит и не принадлежит Европе и Азии, так и средний уровень в Берстолле является разделительной чертой между Скотландом и Парижем, самым верхним районом. Насчет Стамбула у всякого свое мнение: некоторые считают, что он ничего, кроме противного запаха дыма и жженой резины, не приносит (но, все-таки, что, по их мнению, должен приносить район?), а другие уважают его жителей наравне с приреченцами. Стамбул не простой район. Пусть он и самый узкий в плане своей протяженности и по ширине улиц, средний уровень все время скрыт от нас за завесой тумана или дыма. Если там кто-то и живет, то только в невероятно тесных и невозможно высоких домах (я представляю, как крыши зданий выныривают из белесой перины мглы и тянутся к солнцу), где снимают дешевые картины. Остальную часть зданий этого района занимают разнообразные заводы и фабрики по выпусканию чего-либо. В итоге, Стамбул считается промышленным центром Берстолла и самым грязным и душным районом города, где проживание или даже просто прогулка грозит нанести огромный ущерб здоровью.
И, наконец, самый верхний и самый престижный район города – Париж. Его жителей называют не парижанами, а парижцами, - и подавляющее число жителей Берстолла из остальных районов их недолюбливает. Это объяснимо тем призрением, которое парижцы выказывают всякий раз, стоит им оказаться поблизости от жителя Стамбула, Скотланда либо приреченца. Они считают себя выше нас во всем: в количестве имеющихся денег, в интеллекте, в красоте. Не думаю, что каждый парижец самовлюбленный эгоист, но не все такие, как я, и могут питать к ним необоснованную ненависть. Хуже это для жителей Парижа, поскольку всего в Берстолле школ три: младшая, общая для детей всего города, средняя образовательная в Скотланде и средняя частная в Париже. И так понятно, что стычек в младшей школе было не избежать, и выигрывали в драках почти всегда дети среднего уровня или Скотланда, так как по большей части парижцы изнежены и не отягощают себя физическими нагрузками. Но стоит упомянуть, что если о случившемся доходило до ушей родителей нежного чада, то парижцы могли заставить через суд или администрацию семью победившего ребенка выплатить им штраф.
Те, кто не родился и не вырос в Берстолле, и не подозревают о творившейся здесь иерархии.
Улицы, проходившие как границы районов, называют стыками. Всего их два: Французский, что соединяет Париж и Стамбул, и Шотландский, пролегающий между средним уровнем и Скотландом. Люди, живущие в стыках, не относятся ни к одному из имеющихся в Берстолле "сословий" – их можно назвать и вовсе не жителями города, а проезжими, хотя это совсем не соответствует действительности. Не знаю, как во Французском стыке, но Шотландский заставлен разнотипными домами (одни, из-за которых выглядывают закоптившиеся стены фабрик Стамбула, выглядят пугающе, как украшенные к Хэллоуину круглый год, от белизны стен других, расположенных через дорогу от домов-страшилищ, режет глаз) и люди там живут, а не проводят несколько дней в месяц, используя участок как дачу. В выглядевших богатыми домах Шотландского стыка селятся те люди, которые обеспечены, но не достаточно, чтобы потянуть непомерную стоимость дома в Париже.
Как оказалось, Французский стык мало чем отличается: все та же рассеянная схема построения домов, выглядевших вместе как рассыпавшиеся по полю боя несуразные альтернативы добра и зла. Разве что здесь не было заброшенных зданий, их попросту сносили, как я поняла по выглядывавшим из-под весенней мешанины снега и воды обломкам стен и фундамента. Чтобы найти дом, о котором рассказал секретарь по телефону сегодня утром, мне потребовалось полностью пересечь Французский стык, заканчивающийся вдали от остальных домов резким скосом, что с него открывался бы прекрасный вид на весь Берстолл, если бы не скрывающий все смог, витающий над Стамбулом.
Описывая иерархию своего города, я совсем забыла упомянуть о причине, по которой оказалась сегодня во Французском стыке. Утром, сразу после того, как я закрыла за собой входную дверь, возвращаясь с пробежки, зазвонил телефон. На том конце провода оказался секретарь администрации Берстолла, которая объяснила мне суть проблемы. В доме, находившемся во Французском стыке, вчера умерла его владелица, а ее наследница не имеет возможности владеть домом. Номер моего телефона оказался в записной книжке умершей некой Мелгуд Вейман под пометкой "активный", и мне предстояло осмотреть дом на наличии вещей, которые будут представлять наследнице какую-то ценность. Как я не отнекивалась тем, что и в глаза не видела никакой Мелгуд Вейман, секретарь слушать не хотела мои возражения. Здание шло на снос (как и многочисленные из здешних), поскольку платить за аренду участка стало некому. Ключ должен был находиться среди зарослей кустарника, как объяснила мне секретарь, и сейчас я рыскала окоченевшими пальцами среди жестких ветвей, карябающих мне кожу, на которых синели засохшие цветки.
Жилье Вейманов представляло собой одноэтажное здание, с кирпичными стенами и ржавым грилем около черного входа. Сзади дома резко поднималась почти отвесная земляная стена, и это место оказалось защищенным от ветра лишь с одной стороны. Наконец окаменевшие пальцы нащупали на земле холод ключа, и я вытащила его, быстрым движением открыв входную дверь. Из дома дохнуло теплом, и я не думая шагнула внутрь, прикрыв за собой дверь.

Былое тепло оказалось лишь видимостью: внутри было лишь на несколько градусов выше, чем снаружи. Красные кирпичные стены голы, всю площадь пола занимал бежевый ковер, более всего притоптанный около старого вида магнитофона. Ничего странно или необычного, никаких разногласий в оформлении и дизайне дома между старшим и младшим поколениями нет. Даже не верилось, что спокойная атмосфера, сейчас застоявшаяся в доме, никогда не нарушалась. Но, по-видимому, женщина и девушка жили в мире и согласии, судя по непринужденной обстановке, где все, казалось, стояло на своих местах.
Мне не хотелось долго оставаться тут, казалось, своим присутствием я только порчу память этого дома. Секретарь предложила мне забрать вещи, представляющие некую ценность, но как я могу сказать, что для них было наиболее важно, если не знаю самих Вейманов, хотя некоторые догадки на этот счет у меня уже появлялись.

Не глядя по сторонам, я прошла в зал, откуда в спальни вели две деревянные двери, белая и коричневая. Я шагнула к белой и открыла ее нараспашку, сразу же поняв, кому принадлежала эта узкая спальня. Казалось, что комната впитала в себя тот особенный запах старости и смерти, по которому можно понять, где жил пожилой человек и где он умер. Здесь было теплее, чем в остальных частях дома, и светлее. Общее убранство спальни ни чем примечательным не отличалось: тесная кровать у левой стены, одинокий столик и стульчик около окна, занавешенного белыми шторками. Ничего примечательного, кроме специфического запаха, в котором постепенно я улавливала все больше и больше четких ноток, которые открывали мне Мелгуд Вейман. Я слышала аромат мятного чая вперемешку с духом кофе, охлаждающее благоухание скошенной травы под вечер, запах металла от новооткрытого магнитофона, благовоние детского крема.
Плотно прикрытая дверь отрезала меня от мира женщины, покинувшей этот мир.

За коричневой дверью оказался второй мир, мир свежий и широкий, охватывающий всю комнату. Куда бы я ни посмотрела, везде, что встречал мой взгляд, были рисунки. Картины на стенах, над кроватью, под кроватью, прислоненные к столу, стулу, за столом, на столе, под ковром; холсты, спрятанные среди книг книжного шкафа, наброски, скомканным шариком оказавшиеся в мусорной корзине. Это были и пейзажи, и натюрморты, и портреты: на многих было изображено лицо пожилой женщины, в которой мое воображение узнало Мелгуд Вейман.
Я подошла ближе к центру спальни. Справа стояла кровать, и стена над ней вмещала в себя два холста, на которых была нарисована Лорейн. Мои предположения оказались верны, но это все равно стало для меня удивительным открытием. На одной из картин она нарисовала саму себя, лет семи-восьми, с густой копной черных волос, стоящей перед мольбертом и с усердием рисующей что-то кисточкой. Этот самый мольберт я нашла за дверью, сейчас он стоял, спрятанный в тени. Второй холст изображал уже повзрослевшую Лорейн, лет семнадцати: длинные темные волосы, аккуратно расчесанные, фигура, не лишенная округлостей, и свежее, дышащее юностью лицо. Лорейн, я знала, на год меня старше, значит, здесь она могла быть моей ровесницей, но я сейчас выглядела взрослее ее восемнадцатилетней, если не старее. При всем моем желании, я бы не выглядела как сошедшая с обложки журнала или пленки мультфильма с принцессами.

Не надо было долго думать, чтобы понять, в чем заключалась истинная ценность Вейманов. Мысль, что это здание окажется снесенным, когда Лорейн выйдет из комы, казалась мне страшной. В какой ужас, должно быть, придет она, когда на месте своего дома, где она жила и провела всю свою жизнь, увидит пустой участок!
Пусть и дом, в котором мне довелось вырасти, не стал для меня тем подлинным домом, в который я хотела бы возвращаться, я смогла понять чувства, что испытывала Лорейн к своему. Мало того, что она не успела попрощаться с женщиной, сделавшей все возможное для ее светлого будущего, так Лорейн будет лишена еще и крова?
Мне кажется, я приняла единственное возможное решение. На следующий день на счет фирмы, которой Вейманы вносили деньги за аренду дома, поступила внушительная сумма на уплату полтора года вперед. Эти деньги я копила на университет, но ведь у меня все равно нет возможности поступить туда. И, скорее всего, вообще не будет.

В детстве я грезила об университете. Он казался мне вместилищем знаний, какие я больше нигде не смогу обрести, святая alma mater, не хотеть попасть и не поступить в который казалось мне делом кощунственным. Пределом мечтаний был Оксфорд, его недоступные корпуса таяли перед моим взором, как воздушные замки. Конечно же, я понимала всю свою ничтожность перед высшими заведениями такого ранга – в конце концов, я была отличницей только по некоторым предметам и надеялась зачислиться благодаря вступительным экзаменам по ним. Удивительно, сейчас я начала обожать физические упражнения и даже выбрала профессию спортсмена, а раньше получала низкие оценки по физкультуре за свою плохую спортивную форму. Вспоминать былое состояние, когда я за пятнадцать секунд бега задыхалась, для меня очень совестно. Сейчас я стараюсь сделать все так, чтобы в будущем, предаваясь вихрям памяти, не стыдится собственных поступков.
Когда утром в конце весны, нажав на включатель, я не увидела, чтобы свет загорелся, и облазала весь дом, пытаясь найти хоть один предмет электроники, который бы работал. Безрезультатно, глупо я себя повела, надеясь, что где-то перегорели лампы, там-то сломалась розетка, а тут случился перебой. Наш дом лишили света, - поняла я. Деньги уходили сквозь пальцы, а их источника не было. Тогда я увидела единственный возможный вариант решения проблемы – устроиться на работу.
Оказалось, что это очень трудно, не имея опыта, навыков, да и вообще – диплома. Эта больная тема вызывала во мне острый приступ убежать и спрятаться, однако приходилось звонить по номерам дальше, перелистывать страницы газеты "Свободные вакансии". Никогда такой раньше газеты не видела, я выпросила ее у почтальона, увидев название. В итоге, оказалась только одна работа, на которую меня взяли. Собеседование прошло по телефону, поскольку эта должность не столь важна, чтобы назначать для желающих ее занять встречу.
Теперь я – работник архива в Доме правосудия. В мои обязанности входит раскладывать бумаги и документы по секциям, алфавиту либо теме. Ни так уж сложно, если подумать. Но для меня есть одно "но": приходится сидеть взаперти три часа, когда улица через маленькое окошечко в стене зовет меня бежать. В архиве очень сухо и душно, слышен только шепот переворачиваемых листов, сливающийся в один назойливый шум. Даже дома, приходя после работы, я слышу этот звук.

Люди в архиве хорошие: несмотря на мой юный возраст, они приняли меня тепло, и со многими я успела подружиться, а если не подружиться, то уж точно познакомиться. Изгоем назвать меня никогда нельзя было, но в присутствии людей я чувствую себя ужасно неловко: заливаюсь краской всякий раз, когда мне делают комплимент или спрашивают моего мнения. Многие в школе говорили, что выглядит это довольно мило, однако моя стеснительность от этого никуда не делась. Работники в Доме правосудия часто приглашали меня с собой на какие-нибудь пикники или просто прогулки, но я вынуждена отказываться. Скоро поток приглашений иссяк, когда они поняли, что вытащить меня из дома не удастся, иссяк, и я смогла вздохнуть спокойно.
Оказалось, что работа в архиве занимает кучу места в голове, даже когда ты уже не на работе. Мне это шло только на руку, так я не могла задумываться о своем будущем и об университете. Но в выходные мысли об этом налетали на меня, и один раз я пошла у них на поводу. Свет был оплачен, и компьютер исправно работал, так что мне не составило труда зайти на сайт колледжа, который я приметила совсем недавно. Это учебное заведение не далеко от Берстолла, учеба там недорога, но на меня колледж произвел приятное впечатление. Если бы каким-нибудь чудом мне удалось туда поступить!
И я отправила туда свои документы. Не знаю, что за черт дернул меня тогда: я прекрасно понимаю, что возможность вряд ли когда-нибудь да представится. Однако скоро мне пришел ответ, и оказалось, что я зачислена на бюджет. Меня ждут первого сентября в студенческом городке при колледже. Вряд ли они меня дождутся.


Вечером, когда я садилась на диван вместе с чашкой кофе в одной руке, с пультом от телевизора – в другой, в дверь настойчиво позвонили. Я мельком глянула на папу, замершем в своем кресле на колесиках, и у меня нервно дернулся уголок рта:
– Ты никого не ждешь, папа?
Конечно же, он ничего не ответил, и я сникла, вздохнув. Поставив чашку с кофе, я откинула одеяло и встала с дивана, прошла к входной двери и открыла ее, впустив в дом холодный сквозняк. Он пробежался по моим обнаженным икрам, я вздрогнула от холода.
– Да? – я удивленно оглядела женщину и мужчину, что стояли на крыльце. У женщины были блестящие черные волосы и влажно мигавшие в наступающих сумерках серые глаза, мужчина походил на свою спутницу как две капли воды: того же оттенка шевелюра и такая же бледная кожа. Они казались сестрой и братом близнецами, столь прекрасными, что верило в их существование с трудом. Пара явно не испытывала недостаток в деньгах, скорее, даже наоборот. Их ухоженность, опрятность и качество одежды бросалось в глаза, как бельмо.
Они с таким же удивлением оглядывали меня. Я смущенно скрестила руки на груди, обнаженные до колен ноги поставила в занимающую самую маленькую площадь позу.
– Вы, наверное, ошиблись адресом, - я показала им на давно утратившую свою позолоту цифру, приклеенную к стене рядом с дверью.
– Нет, именно этот дом нам и нужен, - тихо ответила женщина. Краем глаза я заметила, как она рукой нашла ладонь мужчины, и тот ободряюще сжал ее пальцы.
– Вам к кому? – спросила я.
– К Злате и Франческо, - сказал мужчина. Он выглядел бы деловым человеком, если бы не озорные огоньки в голубых глазах. Сейчас на его красивом лице читалось изумление.
– Ну, знаете ли, это вряд ли сейчас возможно. Так уж получилось, что первая – в психушке, а второй – в своеобразной коме, которая ни мне, ни ему ничего не приносит, - ляпнула я, и тут же из меня словно выкачали весь пыл. Я облокотилась на дверной косяк и устало взглянула на своих гостей. – Так что вам лучше уйти.
– Ты, случаем, не их дочь? – произнесла с придыханием женщина и взглянула мне в глаза, - Как выросла...
– Случаем, - мрачно буркнула я.
– Господи, Оливер, - пробормотала гостья. В моем голове что-то щелкнуло – я пристальнее взглянула в их лица и начала перебирать воспоминания из детства. Казалось, что где-то я их видела, возможно, не просто видела, а общалась каждый день.
– Как тебя зовут? – поинтересовался мужчина.
– Фрэнсис Микаэлла Кордель, - вздохнула я. Видимо, уходить они не собирались, а мне уже и не хотелось их отпускать.

– Мы старые друзья твоих родителей, - сказал Оливер, - Возможно, что теперь единственные. И мы можем тебе помочь.
– Что? – опешила я, - Правда? Можете мне помочь? – я распахнула им дверь, приглашая войти. Они вошли, и я захлопнула дверь, рукой показывая им в сторону папиного кресла. Тот сидел с равнодушным лицом и глядел перед собой.
– Франческо? – окликнула его женщина.
– Он не ответит, - сказала я. Мы подошли ближе к нему, и я развернула кресло так, чтобы папа оказался к нам лицом. Его давно стоило бы побрить, однако, кому этим заниматься?
– Франческо, - проговорила женщина и подошла почти вплотную к папе.
– Шарлотта, - Оливер остерегающе протянул к женщину руку, - Осторожнее.
– Эй, он не опасен! – воскликнула я негодующе, глядя на мужчину. Он грустно улыбнулся мне.
Я внимательно наблюдала, как Шарлотта разговаривает с папой. Она сидела перед ним на полу на коленях, и губы ее шевелились, но я не слышала и не слушала, что она говорит. Надежда, что, может быть, при виде своих друзей папа очнется, давно растаяла, и мне только оставалось ждать объяснений, о какой помощи из их уст шла речь.

Через несколько минут, после которых Шарлоттины глаза наполнились слезами, мы сидели на кухне за столом, и я выжидающе глядела на гостей.
– Мы знаем, что ты мечтаешь об университете, - неожиданно начал Оливер, - Мой друг работает профессором в том колледже, куда ты послала документы, но я предлагаю тебе другой путь. Я и Шарлотта согласны заботиться о Франческо до твоего возращения из учебного заведения, какой бы ты ни выбрала, а теперь у тебя есть большой выбор, уж поверь. Конечно, тогда нам нужно будет жить здесь, в вашем доме. Ты согласна?
Я молчала. Удивление, что эти люди готовы помочь, смешивалось во мне с недоверием, но я уже давно все решила. Это же возможность, может быть, единственная! Упустить ее – у меня не было на это прав, и мне удалось только благодарно кивнуть в знак своего согласия.

На следующий день они приехали со своими вещами. Я отдала им спальню родителей в их полное распоряжение, не особо заботясь о чувствах папы. Его жизнь крутилась лишь на одном кресле. Шарлотта и Оливер предлагали мне уйти с работы, так как денег у них хватало, и работали они на приличных должностях. Оливер, как я узнала, имел свой собственный бар и рок-группу, которая пользовалась популярностью. Я не могла об этом слышать, так как была далека от широкого мира все эти шесть месяцев. В итоге, работу я поспешно покинула, хотя недавно мне удалось заслужить повышение до секретаря.
Одиночество забылось, как страшный сон. Теперь вечера я проводила не на диване в обнимку с чашкой кофе, а вместе с Оливером и Шарли. Они были неистощимы на выдумки: чего мы только не делали! Честно говоря, я даже не могу всего вспомнить и перечислить. Давно я не чувствовала себя счастливой.


За три дня до моего поезда в университет, о котором я мечтала все детство (меня приняли на бюджет!), в дверь постучали. Ошарашено переглянувшись с Оливером и Шарли, я открыла дверь и чуть не упала. Меня спас лишь тот факт, что я держалась за дверную ручку. Лорейн с грустью наблюдала, как я буквально валюсь с ног.
– Такие же чувства я испытывала, когда узнала, кто заплатил за мой дом, - сказала она.
Лорейн похудела и побледнела за те месяцы, что лежала в коме вдали от всего мира. Черные волосы доросли ей до пояса. Платье на ней было то же самое, когда она пришла к нам полгода тому назад, сейчас оно бесформенным мешком висело на ее худых плечах. Смысл ее слов не сразу дошел до меня.
– Я просто... – проговорила я охрипшим голосом, но тут же одернула себя: - Как ты..?
– Не знаю, - она пожала плечами, и ткань платья пошла складками, - Просто проснулась, вокруг врачи, а потом мне сказали, что Гуди умерла, - она шумно втянула воздух узкими ноздрями, не в силах сдерживаться, - Господи, я даже не успела с ней попрощаться, Фрэнсис.
Она стояла передо мной, в одном тонком платье, худая, как жердь, похожая на бесплотный призрак, и из голубых ее глаз по щекам катились крупные слезы. Она не вытирала их, это было бы бесполезно. Горечь утраты не могла покинуть ее.
– Проходи, Лорейн, - сказала я, впуская ее. Она благодарно сжала мне руку холодными тонкими пальцами.
– Я не могу там сейчас жить, - прошептала она, - Я везде вижу Гуди.
– Да, - понимающе проговорила я, закрывая за ней дверь. Шарлотта и Оливер, успевшие за время нашего диалога понять, кто наша гостья (я давно рассказала им всю историю, какой ее знала сама), с сочувствием глядели на Лорейн. Она уставилась на них и спрятала руки за спину.
– Это Шарлотта и Оливер, друзья моих родителей, - представила я их ей, - А это Лорейн. Дочь Златы.
Она тихо поприветствовала их.
– Ты можешь жить с нами, - мягко проговорила я. Лорейн печально улыбнулась мне, и я поняла без слов, насколько она нам благодарна.

Было решено, что Лорейн едет в университет со мной. Ее документы были отправлены, и связи Оливера помогли нам, чтобы ее быстро приняли. Думаю, еще никому из людей не удавалось падать документы за три дня до начала учебы и получить ответ о принятии в течение трех часов.
За те два дня, что оставались до поезда, нам с Лорейн не удалось узнать друг друга ближе. Она ходила по магазинам, покупала себе вещи и нужные предметы, съездила в свой дом и забрала оттуда мольберт, который гордо стоял в нашей гостиной около двери. Я же бездумно слонялась по дому и повторяла в уме все математические формулы, которые вертелись у меня на языке. В общем и целом, время прошло незаметно и потрачено было впустую. Я так и не выбрала, на какой факультет буду поступать, а Лорейн наскребла лишь несколько вещей, хотя я давно поставила ее перед фактом, что она может носить мою одежду.
Тридцать первого августа мы с Лорейн вышли из дома с сумками в руках.

Ох, в соседнем доме вспыхнул свет! Нужно скорее спешить, читатель, ни то нас могут заметить и принять за воров! Не волнуйся, у нас еще будет возможность понаблюдать за этой удивительной семьей. За всю зиму эта метель не первая и не последняя...

– Ты ее знаешь? – спросила я, кивком головы указав на приближающуюся к нам девушку.
– На самом деле, это я ее позвала, - шепнула в ответ Лорейн, и я искоса взглянула на нее. Она слегка улыбнулась мне уголками рта и уверенно двинулась в сторону незнакомки. Мне ничего не оставалось, только как поплестись за ней и с сожалением глядеть на трейлеры, в которых мы поселились в студенческом городке.
– Гудрун, привет! – сказала Лорейн, когда мы вплотную приблизились к ее знакомой. По тому, как они горячо и крепко обнялись, я сделала вывод, что они намного больше, чем знакомые. Лучшие подруги, не менее.
– Как только узнала, что ты здесь, сразу решила переселиться, - девушка улыбнулась, а я с немым восторгом наблюдала за ее действиями. Она походила на Лорейн только цветом и блеском волос плюс бледной кожей, только если Лорейн она досталась путем заточения в больнице за время ее комы, то у Гудрун бледнота была показателем наличия в ее жилах аристократической крови. В зеленых глазах с мелкими желтыми крапинками читалась надменность, которая испарялась, когда губы девушки растягивались в неширокой, скрывающей зубы, но искренней улыбке. Каждое ее движение, казалось, было наполнено плавностью и грациозностью.
– Как ты? – Гудрун наклонилась ближе к Лорейн и сжала ее ладони в своих, - Я услышала, что Мелгуд умерла
– Все нормально, - Лорейн избегала смотреть в глаза подруге, и несколько раз ее взгляд останавливался на мне. Я ощутила резкий и болезненный укол, этот взгляд был мне хорошо знаком. Так смотрят на тех, кого предпочли бы сейчас рядом не видеть.
Удивительно, насколько сильно выбило меня из колеи такое отношение со стороны Лорейн. Ведь кто для нее – я, если подумать. Даже не друг, мы и заговорили-то только две недели тому назад, когда после комы она появилась на пороге моего дома. Возможно, я думала, что факт моего "пожертвования" денег за уплату дома Вейманов, скажется на наших взаимоотношениях, но... оказалась неправа.
Я неловко переступила с ноги на ногу и подавила огорченный вздох. Мое присутствие здесь не обязательно.
– Пока, - пролепетала я Лорейн, ловя ее взгляд, и развернулась, чтобы уйти.

– Подожди! – Гудрун посмотрела на мое покрасневшее лицо, и я, повернувшись к ней, спрятала руки за спину, чтобы она не могла увидеть, как я хрущу пальцами. Это вряд ли сочлось бы за показатель благородства, - Ты друг Лорейн?
– Я... – из меня вырвалось только бормотание.
– Да, - вдруг четко сказала Лорейн, посмотрев мне в глаза долгим взглядом. Я не решилась прервать этот продолжительный безмолвный разговор, потому что ничего не поняла. Лорейн сказала, что я ее друг? Тогда почему она взглянула на меня так, словно я была лишней?
– Как тебя зовут? – спросила Гудрун с удивительной доброжелательностью.
– Фрэн, - проговорила я. Лорейн оторвала от меня взгляд своих голубых глаз, и я смогла свободно вдохнуть.
– Приятно познакомиться, - Гудрун улыбнулась, - Меня, как ты уже поняла, зовут Гудрун. Гудрун Принс, - и добавила: - Ты не подумай, это не титул и не прозвище, а фамилия.
"Под стать...", - промелькнула у меня в голове едкая фраза, но ее задушила моя стеснительность, и конец предложения мне не посчастливилось узнать.

Позже все внимание Гудрун вновь перекинулось на Лорейн. Я отвернулась от них и окинула разноцветные трейлеры скучающим взглядом. Сначала они поразили меня, как и вообще тот факт, что нам не осталось мест в общежитие и придется подождать две недели здесь, в этих оставшихся от бродячих цирковых артистов "квартирах на колесах", но сейчас, после полторы недели, что мы здесь живем, они не вызывали у меня изумление. Жаловаться на обстановку мы не могли – и не только при отсутствии желания как такового, но и оттого, что жаловаться было не на что. В трейлере проживает один человек, так что пусть на первый взгляд внутренность его кажется тесноватой, потом эта теснота становится огромным плюсом. По крайней мере, для меня, которая боится открытых пространств. Позади всех трейлеров находится столовая – прямоугольное здание из ярко-голубых кирпичей, внутри которого стены выкрашены в нежно-персиковый. Мне сразу там понравилось, и, кстати говоря, там находится ни только кухня со столовой. Это еще и гостиная с книжными шкафами, мольбертом и даже огромным плазменным телевизором на стене, плюс два компьютера и парочка игровых автоматов, на которых Лорейн уже потратила четверть своих денег.
Мы с Лорейн поселились здесь первыми, но пустыми осталась всего двойка трейлеров. Студенты еще прибывали, и, видимо, Гудрун тоже решила стать нашей соседкой на один день. Думаю, Лорейн ей объяснит ситуацию, в которой мы оказались: нам сказали быть послезавтра собранными, чтобы переехать в общежитие. Вещи я уже собрала, так что оставался этот день полностью свободным.
Я скрылась за трейлером и облокотилась на его стену, прикрыв глаза. День только начинался, что солнце палило так, что волосы на моей макушке, казалось, готовы были вспыхнуть. Я потеребила шевелюру, неосознанно дергая себя за кудрявые пряди. Давно следовало подстричь их, да времени и желания на это не хватало.
Собственно, не просто так мы с Лорейн оказались в столь ранний час на улицах студенческого городка. Я собиралась уже давно начать бегать снова, но Лорейн уговорила меня взять ее с собой. Как бы мне не хотелось тащить на себе лишний балласт, я согласилась, в душе спев похоронные дифирамбы мечте о свободном вольном беге. Лорейн не похожа на ту, которая интенсивно стремится стать сильнее. Истинные смыслы ее действий скрыты от меня за занавесой тайны.
Вдохнув поглубже, я сделала короткую разминку и побежала

...
Когда мы только приехали сюда, нам с Лорейн понадобилась новая одежда. Ее старая висела на ней как мешок, а мои вещи были уже пятилетней давности. В ближайшем магазине, пока я оплачивала свою покупку, на Лорейн что-то нашло. Не знаю, может, таким образом она решила привести себя в форму или же привлечь внимание юноши, находящегося неподалеку от нее, - как я уже говорила, мне не понять ход ее мыслей.
Короче говоря, Лорейн достала откуда-то скакалку и начала на ней прыгать посередине магазина, из-за чего стала угрозой для мирных граждан. Подходить к ней было опасно, и людям приходилось протискиваться в другой зал по стенкам, чтобы их не задела жестоко свистящая скакалка.

Не знаю, с чего это я сейчас вспомнила. Сейчас почти полночь, завтра утром за нами должно приехать такси и забрать в новое общежитие. Мне очень хочется узнать, каково оно: лучше или хуже трейлеров? Будь моя воля, я бы осталась жить тут на все время учебы. Но, если уж надо жить в общежитии...
Эта тема стала номер один, пока я, Лорейн и Гудрун сидели в столовой за одним столом на завтраке. Они бурно обсуждали варианты общежитий, и, как мне удалось сделать выводы из их беседы, то Гудрун здесь считалась чуть ли не популярнейшей девушкой. Отец ее владел какой-то фирмой, и семья Принс была достаточно обеспечена, чтобы Гудрун могла дожить до старости и не работать. Однако (это уже мои догадки) что-то вынудило ее уйти из-под крыла родителей и поступить в университет. Интересно, это ее собственная инициатива или же условие отца и матери?
За день, что прошел со дня нашей встречи с Гудрун, я с ней сблизилась ни на йоту. По идее, я с ней почти даже не пересекалась. Подозреваю, что они провели все время с Лорейн, у нее в трейлере.

– А ты как считаешь? – внезапно спросила меня Гудрун, когда моя ложка с омлетом была на полпути ко рту. От неожиданности я вздрогнула, и кусок еды шлепнулся обратно на тарелку, обрызгав мне рот соусом. Я покраснела от неловкости и поспешила вытереть лицо, но еще более заволновалась, так как не слышала, о чем шла речь в разговоре Гудрун с Лорейн.
– Мы думаем, куда поступить, - поспешила мне на помощь Лорейн, хотя я до конца не уверена, что она преследовала эту цель, - До сегодняшнего вечера нужно отправить свое решение о факультете на почтовый ящик декану, - она кивнула за спину на два дряхленьких компьютера, стоящих в углу помещения, - Гудрун хочет пойти на литературный, я – на биологию, она будет нужна мне, чтобы стать в будущем хирургом.
– Я... – пробормотала я, обмакнув рот салфеткой, - Я подумывала поступить на актерское мастерство.

– Хочешь стать актрисой? – Гудрун окинула меня критическим взглядом, и я зарделась.
– Нет. Актерское мастерство подразумевает не только профессию актера.
– Так кем ты хочешь стать? – поинтересовалась Лорейн.
– Спортсменкой, - уверенно сказала я, и многострадальный омлет попал мне в рот.
– А разве для этого не нужно быть в каких-либо секциях? – произнесла Гудрун, - Для спорта мозг не нужен, там важна только сила.
– Я вступила, куда нужно, - ответила я холодным голосом. Продолжать разговор охота сразу же отпала: у меня существует обоснованная неприязнь к людям, которые верят стереотипам.
На самом деле, для будущей карьеры спортсмена я и впрямь вступила в студенческую команду по легкой атлетике, где меня буквально приняли с распростертыми объятиями. Может в прыжках я и не сильна, зато в беге мне нет равных. Как посмотреть со стороны, так все члены команды не дотягивают и до среднего уровня в беге – как и на выносливость, так и на время. Сначала это огорчило меня, но потом мне удалось поднять боевой дух команды, и теперь все мы активно готовимся к межстуденческому чемпионату по легкой атлетике, который будет проходить в Китае. До него еще целых полтора года, но начинать совершенствоваться надо уже сейчас. А совершенствоваться нас всем есть куда.

После завтрака я отодвинулась от стола и отнесла пустую тарелку в раковину. В столовой работал свой человек – одна из женщин-поваров-плюс-уборщиц, каста которых, по слухам от "старичков", имела обычай частенько поджигать готовящуюся пищу студентов. Так что здесь мыть тарелки за собой не было обязательным, но ради приличия и из-за привычки я все-таки делала это. Вытерев о полотенце руки после этого, я направилась прямиком к компьютерам, где меня поджидала Лорейн с виновато-извиняющимся лицом.
– Ты же знаешь, Фрэн, она не со зла, - сказала она тихо, когда мы уселись за компьютеры. Удивительно, как я, по ее мнению, могу это знать, если увидела Гудрун только день назад? Я промычала что-то неразборчивое, и быстро отправила декану актерского факультета письмо.

Мы с Лорейн освободили компьютеры, и я заметила, как за один из них садится Гудрун. И все-таки, почему она здесь и почему именно литература?
Я попыталась воссоздать в голове разговор этих двух, что вообще-то было бесполезно, так как весь завтрак я задумчиво разжевывала омлет. Но, на мое удивление, я начала вспоминать некоторые обрывки и проматывала их в голове, надеясь, что что-то щелкнет и встанет на место.
– До того, как узнала, что ты здесь, я жила в... – говорила Гудрун, потом она назвала адрес общежития. Это название вертелось у меня на языке, но, так как не несло в себе никакой нужной мне информации, я попыталась перестать думать об этом.
– В Стамбуле у отца есть завод, но мы живем в Париже, - а потом Лорейн кивнула:
– Конечно, я помню, прошло два года, а не десять лет.
Что? Откуда она...
Так вот оно что. Гудрун тоже живет в Берстолле, где они с Лорейн и познакомились! Могла бы и сразу догадаться.
– Я – участница "Женского клуба... – сказала Гудрун, - и теперь ты, Лорейн, тоже. Нас надо...
– Ты помнишь, как в школе, когда нам было пятнадцать, давала концерт мальчишеская рок-группа? – спрашивала Гудрун, а Лорейн соглашалась, - Тогда я увидела и услышала это, и мне понравилось. Моя мама слушает попсу, а папа не хочет ничего слышать кроме тишины. Но я выпросила у них бас-гитару и учителя по ней.
– Я и не знала, что ты умеешь играть на музыкальном инструменте, - проговорила Лорейн.
– На двух. В детстве настояли, чтобы я училась играть на фортепиано.
– И ты решила...
– Стать музыкантом, - закончила Гудрун, - Рок-музыкантом. Собрать свою рок-группу. А для этого мне нужно знать литературу, чтобы писать песни. Один парень здесь, Хиллари, имеет поразительный голос...
Рок-группа? Никогда бы не подумала, если бы не слышала собственными ушами. А может быть, ничего такого Гудрун даже и не думала...

Кроме всего, в столовой находился шахматный стол. За две недели, данные студентам для осмотрения всего студенческого городка и адаптации "иностранных" организмов, я привыкла засиживаться за ним, тем более что никто не проявлял к шахматам такого рвения, как я. Все либо пожевывали пищу и делали домашнее задание, либо читали на диванах в противоположном конце столовой учебники или смотрели телевизор. Я села за шахматный стол, предвкушая провести это утро за расчетом ходов, но мою идиллию прервала Лорейн.
Она плюхнулась напротив меня на стул и осмотрела беглым взглядом стоящие на доске фигуры.
– Сыграем? – предложила она.
– А ты умеешь? – с сомнением посмотрела я на нее.
Она не ответила, и мы начали игру.

Через несколько ходов я уже выигрывала, и Лорейн удивленно взглянула куда-то вбок.
– Смотри, Гудрун делает домашнюю... работу? – непонимающе произнесла она. Я проследила за ее взглядом и тоже посмотрела на Гудрун. Она вновь села за стол, за которым мы завтракали, и что-то усердно писала в блокноте с синей обложкой.
– Она только сейчас отправила письмо декану на литфаке, - сказала Лорейн, а я вгляделась в лицо Гудрун. Она морщила лоб и крутила между фалангами пальцев карандаш.

Я отвернулась и посмотрела на расположение шахмат. Появилось странное ощущение недостатка, словно что-то изменилось. Почесав переносицу, я сходила конем, и Лорейн нахмурилась.
– Лорейн? – спросила я.
– Да? – она подняла на меня взгляд кристально голубых глаз. Возникло чувство, словно я уже когда-то встречалась с такими глазами взглядом, кроме Лорейн.
– Ты сжульничала, да? – вздохнула я. По тому, как испуганно исказилось лицо девушки, я поняла, что выражение моего лица и мой голос испугали ее.
– Я просто...- пробормотала она, не глядя на меня, и каким-то удивительным образом я поняла, что ее взгляд возвращается к одной точке – мольберты около книжных шкафов.

– Если ты хочешь рисовать, почему не идешь? – сказала я.
– Не знаю. Здесь люди, а я не могу рисовать, когда вокруг кто-то есть.
– Тебе требуется остаться наедине с мольбертом, чтобы пришла идея?
– Менее логические люди, чем ты, называют это вдохновением, - Лорейн осторожно занесла руку над свой пешкой и подвинула ее прямо под моего коня. Я снесла ее.
– А почему ты не пошла на матфак? – спросила девушка, поморщившись.
– Я не захотела, - у меня не было желания обидеть ее, но слова прозвучали резко и грубо. Я попыталась загладить это: - Не хочу казаться безумным ученым.
– Теперь уже есть такая профессия? – рассмеялась Лорейн. Она кивком головы указала на книжные шкафы, - Смотрела, что там есть?
Я посмотрела на шкафы.
– Нет. А ты?

И повернулась я к Лорейн вовремя. Она возвращала побитую моим конем пешку на место и ставила ее на совершенно другое место, на котором, как она думала, эта фигура принесет ей большую удачу.
– Лорейн! – в негодовании воскликнула я и отбросила ее руку от пешки. Та упала на доску, повалив за собой несколько других фигур, отчего несколько взглядов с противоположной стороны столовой переметнулись на нас, но их обладатели быстро потеряли к нам интерес. Одна Гудрун продолжала глядеть на нас, не проявляя никаких эмоций.
– Если не умеешь играть, то не играй вообще, - воскликнула я, вскинув руки к шахматной доске. Более всего меня разозлило то, что Лорейн сделал жест, словно бы она ни при чем и так просто получилось.

Я ушла от нее в расстроенных чувствах, по пути заметив на столе синий блокнот. Гудрун явно не обременила себя долгими мышлениями. Я заметила ее, сидящую на высоком стуле за тумбами и смотрящей телевизор. В руке у нее был пульт, а студентка-первокурсница с книгой в руках в благоговении таращила на Гудрун глаза.
Эти две из "женского клуба" стали мне до ужаса противны.

Утром следующего дня я стояла перед зеркалом в своем трейлере и ожидала сигнала такси. Эти две слишком долго собирались и, надо думать, только сегодня начали собирать вещи. Ни с кем из них я не собиралась теперь поддерживать хорошие отношения – чисто соседские связи, ограниченные фразами "привет-пока" при пересечении. Лорейн, вроде бы, хотела приблизиться ко мне во время вчерашних обеда и ужина, однако я села за другой столик и не посмотрела ни них. Не было желания.
Волосы у меня темно-рыжие и кудрявые, и я никак не могу найти время подстричь их. Хотя, посмотрев в зеркало, у меня впервые не возникло такого желания, и пришло решение отращивать их. И если раньше, когда они были до плеч, то вились по всей длине крупными кольцами, то став до лопаток, кудрявилась у меня только нижняя половина волос. Как я их не расчесывала, при легком дуновении ветра волосы вновь скручивались в букли, так что я всегда оставляю их, как есть.
Уже пронзительный и долгий гудок такси, оповещающий, что водитель явно недоволен. Я заломила руки. Этим двум лучше поторопиться.

...
Общежитие оказалось поистине красивым: двухэтажное, из серого кирпича, со своим маленьким прудом и небольшим парком. Везде росло много зелени, деревья сочно и пышно цвели, и это подняло мой дух. Здание делилось на два крыла; сначала я подумала, что нам надо будет поделиться на мальчиков и девочек, но никто нами не заправлял, и поэтому мы остались вольны выбирать себе комнаты из любых имеющихся, будто бы справа или слева.

Весь путь в такси эти две о чем-то переговаривались, а я смотрела в окно и силилась не слушать их. В общем-то, у меня это получилось, и я понятия не имела, о чем шла у них речь. Водитель включил радиостанцию, и весь маршрут нам представилась честь оказаться на своеобразном концерте джазовых исполнителей, на котором я задремала, а проснулась уже при подъезде к пункту назначения.
Таксист милостиво помог нам вытащить сумки с вещами на землю и уехал восвояси. Пока я вытаскивала из своего рюкзака документы, чтобы показать их распределившему нас сюда человеку, когда этот самый человек подошел. Мы показали им бумаги, он без спешки просмотрел их и, отдав нам свое "благословление", удалился.
Оставив сумки с вещами под присмотром Лорейн и Гудрун, я двинулась в сторону входных дверей, как мой слух уловил свое имя в обсуждениях этих двух. На секунду я остановилась, но потом продолжила свой путь, решив не удостаивать вниманием сплетни обо мне. Пусть говорят, что им влезет.

Это было удивительное место. В дворике, находившемся перед входным крыльцом и между двумя крылами здания, росли деревья с персиковыми листьями и кусты с розоватыми цветками, их обвели мраморным белым ограждением и отделили. В середине дворика располагался фонтанчик с кристальной водой, которая, журча, взмывала ввысь и перекатывалась с уровня на уровень. Земля была скрыта за рядами белых плиток, теплых от лучей осеннего солнца. Было восемь часов, и улицы пустовали; скорее всего, жители общежитие еще спали.

Внутри стены были из того же кирпича и без каких-либо обоев, но это сочеталось с бело-коричневой плиткой на полу. Слева и справа от двери стояли огромные кадки с самыми настоящими пальмами, как стражами общежития. На полу перед входом лежал коврик. Я распахнула дверь, впуская в здание свежий воздух, и зашла внутрь. Впереди, по бокам от двери в спальню студента, к стене прилегали две винтовые деревянные лестницы, ведущие на второй этаж. Справа через арочный проем я увидела бильярдный стол, а, посмотрев налево, заметила столовую.

Я выбрала правое от дверей крыло и прошла вдоль пары одинаковых рядов по коридору, освещенному тусклым утренним светом. По правую от меня руку почти вся стена состояла из огромных окон в два этажа длиной. Через них я видела внутренний дворик с фонтанчиком и идущих ко входу этих двух. Они оглядывались и задирали головы, рассматривая общежитие, и я не могла не почувствовать к ним дружелюбие – солнечная и уютная обстановка не располагала к негативным эмоциям.
Самая последняя комната стала моей. Я повесила на двери свою фотографию, сделанную уже после приезда сюда, и повесила запрещающий входить знак. Затащив внутрь спальни рюкзак, я закрыла за собой дверь (не на замок, конечно) и заметила в этом конце коридора совсем рядом со мной ту же витиеватую лестницу наверх.

Второй этаж выходил балконом над первым, его внутренними стенами оказались высокие окна. Здесь оказалось светло и просторно, много белых мягких диванчиков и пара книжных шкафов с умами книг, что глаза разбегались. Для выполнения письменных заданий имелись столы и стулья, а у противоположных лестниц, идущих из холла, я заметила два стареньких компьютера. Представив, какая может оказаться к ним очередь во время написания курсовых, я мысленно сжалась. Да уж, перспектива отвоевывать себе место под солнцем меня не радовала.
В любом случае, в студенческом городке ни одна библиотека с компьютерами.

Я спустилась снова на первый этаж, время показывало, что пора идти на первые лекции. Чувства во мне смешивались и бушевали, что я не успевала понять свои ощущения, так что меня не хватало еще на то, чтобы сильно переживать. Я сказала бы, что чувствовала себя так, словно меня непрерывно болтало по русским горкам, и теперь я оказалась на земле.
По пути я заметила, что соседнюю со мной спальню заняла Лорейн, а противоположную моей в другом крыле – Гудрун.

Я вышла на свежий воздух и удивилась, что на улицах все еще никого нет. В общежитии, как я могла видеть, пока тоже никого кроме нас не прибыло. Пусть я и знаю, что в присутствии незнакомых людей на меня нападает странное желание убежать и спрятаться, в университете я не боялась испытывать такой страх. Ведь в обычной ситуации, дома или в школе, новые люди смотрят на тебя, изучают глазами, провожают взглядом и о чем-то спрашивают, спрашивают... А тут? Тут ты можешь идти, куда тебе заблагорассудится, и никто не станет оспаривать твое мнение, хорошо это или плохо, потому что, возможно, они сами поступают так же, как и ты.
Передо мной из-за угла вышла миловидная студентка с по-детски наивным лицом, кожей цвета сгущенки и светло-рыжими волосами, словно выговорившими на солнце. Увидев меня, она поспешно улыбнулась и кивнула в сторону общежития.
– Ты тоже здесь живешь? – спросила она со странным акцентом, более мягким, чем мой. Я кивнула ей и, на собственное удивление, не почувствовала себя жертвой луна-парка.
– Я Бритни, а тебя как зовут?
– Фрэнсис, - я пожала ее маленькую ручку и улыбнулась, - Мы только сегодня утром приехали.
– Я тоже, - Бритни снова улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки, - До этого жила в городе неподалеку, такая морока туда-сюда ездить, но, хорошо еще, что университет все убытки возместил.
– Трудно, наверное, было? – с сожалением проговорила я.
– Ни то слово, - нахмурилась Бритни, - Сюда не ездят никакие автобусы, знаешь об этом? Только попутки или такси.
– Извини, мне надо на лекцию, - я быстро бросила взгляд на наручные часы девушки, - Уже опаздываю.
– О, прости-прости, - забормотала Бритни, - Конечно, иди. Удачи! – крикнула она мне в след, но я ее еле услышала.

Я могла бы побежать, но прибыть на лекцию красной и задыхающейся не особо хотелось. Я ускорила шаг на максимально быстрый и даже успевала разглядывать вокруг себя здания, студентов. Они начинали выползать из общежитий, как лесные животные после пугающей их ночи. В этом случаем, однако, ночь вряд ли могла испугать студента – скорее, они боялись утра с его тяжелым похмельем. И эти лица поэтому не светились радостью и счастьем от наступления нового дня.
Однако я чувствовала себя превосходно.

Как оказалось, об этих двух я думала слишком плохо. Как мне сообщила Бритни после того, как я вернулась с первой лекции по актерскому мастерству, Лорейн и Гудрун первым делом занялись учебой. Они перебрались вместе на второй этаж и даже, чтобы не отвлекать друг друга, сели на разных диванчиках. На целых полтора часа они безвылазно уткнулись носами в учебники и молчали, изредка делая непонятный вид и переворачивая страницу назад, чтобы перечитать абзац. А после Гудрун пошла на лекции, оставив Лорейн одну.
Нет, Бритни не шпионила за ними. В то утро она тоже пошла на второй этаж и читала учебники.

Придя в общежитие днем после лекций, я завернула в женский туалет, где встала перед зеркалом и уперлась руками в раковину, глядя на свое отражение. Я не смогла ответить на вопрос профессора о моем имени, и уши горели, как раскаленные. Прижав ладони к пылающему лицу, я закусила губу, чтобы не поддаться искушению спрятаться. Как я буду выступать на соревнованиях, которые смотрят множество людей, если не могу рассуждать и отвечать на вопросы даже перед одной аудиторией, заполненной первокурсниками?
Не думаю, что Злата упоминала об этом, но в начальной школе я ходила к психологу после того, как меня ударили по голове портфелем и чуть не раскроили череп. Портфель был мой, а мальчик, который сделал это, был единственным, кто на тот момент дружил со мной. Как я узнала в старших классах от сплетников, он проиграл пари на меня и должен был сделать это у всех на виду. Детская обида, вроде бы, но она многое значит для моего сердца, в котором оставила первую глубокую рану.

У меня был сильный шок после удара – задеты какие-то клетки, отвечающие за мое нормальное состояние. Чтобы их восстановить, требовалось время, а чтобы восстановить меня саму как личность, мне приходилось проводить разговоры самой с собой. Смысл их заключался в том, чтобы я вспоминала все о себе самой: начинала с ясного и главного, а потом переходила к более трудным фактам из моей жизни. Клетки восстановились, а я – не до конца. Эти тренинги могли показаться со стороны бреднями сумасшедшей. Довольно странно было услышать от психолога совет говорить самой с собой.
И встав теперь прямо перед зеркалом и глядя себя в глаза, я начала вспоминать...

...
Жизнь в студенческом городке шла своим чередом.
Как оказалось, поварих-уборщиц на наше общежитие не хватило, и мы были в полном смысле предоставлены себе. Администрация университета взяла на себя право отвечать за наличие в нашем общем холодильнике продуктов питания, из которых мы были вынуждены сами готовить себе еду.

Ни разу, ни разу за два прошедших месяца я не видела, чтобы кто-то, кроме меня и этих двух, возился около плиты или просто на кухне. Все остальные жители нашего общежития только и умели, что поедать нами приготовленное и оставлять после себя грязную посуду, что выводила Гудрун из себя. Мы с Лорейн, обмениваясь взглядами, собирали тарелки и чашки, которые потом Гудрун мыла с дотошной аккуратностью. Пусть и я тоже чистоплотна, но ни в такой степени, что, не морща нос, не могу собрать грязные тарелки. Скорее, моя чистоплотность проявляется в склонности к чистоте и старанию соблюдать ее, а не в том, что я ненавижу грязь, как Гудрун.

В один из октябрьских дней, когда я зашла на кухню, моим глазам предстала обычная картина: Гудрун с усердием режет хлеб на ломтики и делает бутерброды, а Лорейн стоит где-то рядом. Я заметила ее не на обычном месте (на стуле около окна), а рядом с огромным красным плакатом. Приглядевшись, я обнаружила, что она с интересом рассматривает на нем изображение горячего бутерброда с сыром. В общем-то, меня это совсем не удивило: у Лорейн в последнее время появилась странная охота до жареных бутербродов с сыром, так что, все-таки, ничего ошеломительного.

Я ждала, пока Гудрун начнет раздавать бутерброды, когда Лорейн попрощалась с нами и поспешила на лекции. Оставаться в обществе Гудрун наедине с ней – нет, это не было пределом моих мечтаний, но быстренько ретироваться мне помешал собственный живот, который урчал на все общежитие. Даже моя неприязнь к этим двум не могла заставить меня обидеть чьи-то чувства, ведь Гудрун не могла не слышать позывов моего живота и правильно расценила бы мой уход как нехотение находиться рядом с ней. Мысленно проклиная за въевшиеся в меня до мозга костей вежливость и неспособность затронуть чьи-то чувства (о Боже, неужели я и впрямь никогда не смогу делать что-то, не боясь обидеть другого?), я села за стол. Перед моим лицом Гудрун поставила тарелку с бутербродом.

Полбеды – если Гудрун со мной в одной комнате, а абсолютная беда, когда она умышленно садится рядом с тобой, когда все остальные стулья свободны.
Мы молча поедали бутерброды, при чем я – с поражающей быстротой, силясь делать это так, будто бы мне есть куда спешить, а Гудрун – с сосредоточенной медлительностью, о чем-то размышляя и даже не глядя. Любого другого такое игнорирование наверняка бы разозлило, меня это только удивило – если бы она в полном смысле хотела меня игнорировать, то почему бы ей не пересесть за другой столик?
– Вкусно? – неожиданно подала голос Гудрун, что бутерброд, проделывающий путь до моего рта, остановился на полпути. Прямо как в фильмах, когда герою задают неудобный вопрос или говорят что-то такое, что должно было быть никому неизвестно.
Я выдавила улыбку.
– Ага.
На самом деле я совсем не почувствовала тогда вкус еды – механически жевала, отвечая на требования живота.

– Фрэн, - сказала Гудрун, и я поняла, что от неловкого разговора не увильнуть. Почему именно сейчас, почему именно так? И вообще – зачем это надо? Вроде бы нам всем троим было комфортно не общаться друг с другом слишком тесно, чтобы называться приятельницами, а если не всем, то точно не мне, а у Гудрун есть Лорейн. Но зачем же, черт побери, зачем нужно восстанавливать связь между людьми, которые происходят из разных слоев населения и имеют противоположные взгляды на жизнь?
Моему уму этого не понять.
– Я хочу попросить прощения, что обидела тебя тогда.
Ну, вот, оказывается, она меня обидела. Может быть, именно поэтому я ни с кем не дружу, потому что из-за особенностей людей своего пола возник стереотип, будто бы если девушка перестает с тобой общаться, она обязательно на тебя обиделась?!
Я помнила, почему перестала хотеть сблизиться с этими двумя: Гудрун совершенно прямо выразила свое мнение насчет отсутствия мозгов у спортсменом, а Лорейн бессовестно жульничала даже тогда, когда я ее подловила. Люди, говорящие так и действующие так, обладают такими человеческими характеристиками, которые противны мне. Поэтому общение между мной и этими двумя я расценивала как невозможные.
И поэтому мне неожиданно стало все равно. Я сделала вид, что смотрю удивленно за спину Гудрун, и, дождавшись, когда она обернется от меня, схватила колбасу. Она повернулась обратно ко мне, и я, с застывшей на губах улыбкой, бросила ей в лицо колбасу.

Мы ахнули разом. Не знаю, кто из нас был сильнее удивлен: я ли, пораженная своим странным поведением и поступком, или она, ошеломленная таким нестандартным выплеском моих эмоций.
А потом мы засмеялись. Это было самое странное, что я когда либо делала в своей жизни. Гудрун не переставала хохотать, а я не могла выдавить через смех ни слова, моих сил хватало только на вытянутую руку, указательный палец которой словно обвиняюще тыкался Гудрун в волосы, где застрял полумесяц колбасы.
– Ты просто... – наконец смогла сказать Гудрун, а я, поняв настоящий смысл, который она силилась собрать во фразу, продолжила за нее совсем другим словом:
–... дура.
Она подняла на меня взгляд хитрых глаз и улыбнулась.
– Мир?
– Мир, дружба, жвачка, - улыбнулась я в ответ.

И мы начали разговаривать. Это диалог слишком длинен и содержателен, что я бы не смогла передать его здесь, на бумаге. Но закончился он такой же странной выходкой со стороны Гудрун: она, оправдываясь тем, что я нанесла ей моральный урон, украла из моего бутерброда сыр.
Таким образом, неприязнь между мной и этими двумя исчезла, и эти две вообще перестали существовать.

Вечером того же дня, когда пришла с лекций Лорейн, мы с ней поговорили и пришли к заключению, что дружба между нами троими возможна. Точнее, это я пришла к такому умозаключению, после того, как Лорейн извинилась за свое жульничество. Это было лишним, но все-таки Лорейн продолжала и продолжала просить у меня прощение, пока я не сказала, что все забыто.
Когда после ужина я мыла тарелки, а Лорейн готовила себе суп, ко мне подошла Бритни. Она поглядела на стоящую около плиты Лорейн и вновь перевела взгляд на меня.
– Вы подружились? Скажи, что да, скажи! – воскликнула она.
Я улыбнулась, позабавленная ее восторгом.
– Да.
– О, так здорово! – казалось, она была вне себя от радости. На ее щеках заиграл алый румянец, - Ты только представь, какое доброе дело вы совершили, перестав относиться друг к другу плохо, как кошка к собаке, - прощебетала Бритни.
– Ну, буду надеяться, что это я была собакой, - протянула я.
– А чем тебе не нравятся кошки? – немного возмутилась Бритни. Мы пустились в спор о том, кто лучше из домашних питомцев, а Лорейн с понимающей улыбкой поглядывала на нас.

Бритни хорошая. Серьезно, она мне очень нравится, хотя для меня самой это странно – я раньше не любила людей, которые много разговаривают. Но Бритни... Она как маленький ребенок, такая наивная. Именно к ней можно отнести прилагательное "милая" – все, что она не делает, выглядит мило, пусть даже если Бритни споткнулась или кого-то толкнула. К таким людям невозможно не проникнуться симпатией.

Один из минусов общежития – общий душ. В нашей туалетной комнате за стеклянной матовой перегородкой в ряд к стене прикреплены три душа, и чаще всего я занимаю те, которые сбоку, ведь моющиеся под душем посередке ничем не скрыты от тех людей, кто заходит только в туалет или вымыть руки.
Левый душ был занят, а правый – сломан, и мне ничего не оставалось, только как душ посередине. Но и ему я была рада – кожа у меня была горячей, и я поскорее хотела очутиться под прохладными струями воды. Вроде бы, совсем незначительный момент из моей жизни, который необязательно записывать в дневник. Сама подумай, кто в здравом уме записывает свой поход в ванну? Но мне захотелось это записать, почему бы и нет?
Все-таки, я просто ярая любительница душа.

После прохладного душа более всего приятно лечь спать и заснуть под огретым твоим телом одеялом. Время уже было позднее, но я не смогла устоять перед удовольствием немного поиграть за компьютером. Откуда у меня компьютер? Ах, точно, я же не написала – профессора довольны мной и, чтобы я имела возможность в любой момент писать научные работы, выделили мне из университетской библиотеке компьютер. Это удобно, поскольку теперь я могу не только заниматься на нем учебой, но и отдыхать за какой-нибудь игрой. В подростковый период я посадила себе зрение за компьютером, поскольку я ужасный игроман, и это мое качество не проявлялось на страницах дневника, потому что не было нужной обстановки. А теперь есть...

Время за игрой летело очень быстро, и с ужасом я заметила, что часы показывают два часа ночи. Я поспешно выключила компьютер, потирая покрасневшие глаза, и с наслаждением нырнула в прохладную кровать, отдавшись в руки сна.

Всегда чья-то жизнь интереснее, чем моя собственная.
Не буду сейчас размышлять, почему Вселенной порешила так, а не иначе, потому что подобный уклад дела меня устраивает.
В общем, пока я спокойно спала, в соседней от меня комнате Лорейн не могла сомкнуть глаз. Как я знаю, она наскребла денег и купила себе в спальню мольберт, так что во время бессонницы, могу предположить, она проводит время именно за мольбертом. Злата – ее и моя мать, и я поняла, что именно от нее Лорейн передался талант к рисованию. У нас дома, как сейчас помню, в спальне родителей над из кроватью висели два портрета – папы и студентки-мамы. Оба портрета нарисовала Злата, она сама мне рассказывала об этом.

Но потом пошло самое интересное. Это уже не мои догадки, это рассказ очевидцев.
Оказалось, что из своей спальни Лорейн перешла работать кистью в коридор, только теперь обеими кистями рук. Она достала, подозреваю, ту самую скакалку, которая стала врагом народа в магазине одежды в начале осени, и стала прыгать через нее, с улыбкой до ушей. Никто из возвращающихся пьяных студентов не смог точно найти внятное объяснение ее поведению, но они не были удивлены – вряд ли пьяных студентов вообще чем-то удивишь.

Потом Лорейн бесцеремонно вторглась в комнату Ростислава, студента-первокурсника с ее факультета биологии. Сначала он был удивлен ее странным поведением, но позже оказался захвачен с ней в беседу насчет моллюсков. Ростислав сам по себе скромен и далек от женского общества, так что Лорейн стала для него приятным сюрпризом-собеседником.

По ее просьбе он пошел за водой, а Лорейн тем временем заснула у него в кровати.
"Браво, Лорейн, браво!" – сказала на следующее утро, прослушав рассказ подруги, Гудрун, а я только усмехнулась.

Больше половины ночных похождений Лорейн я узнала от самого Ростислава, поскольку сводная... сестра (сестра, сестра...) ничего об этом не собиралась рассказывать. Ростислав описал ее приключения очень ярко и с сильным удивлением, но было видно, что он... доволен. Ну, так или иначе, Лорейн подарила кому-то радость, да?
Позже я передала услышанное от него Лорейн во время завтрака, а Гудрун удалось расколоть подругу, и она все рассказала нам. Пусть это и совсем уж необычные действия, но, в конце концов, мы втроем весь завтрак хохотали, как ненормальные.

...
На втором этаже в один из дней появился мольберт в виде жирафа, который сразу же оккупировала Гудрун. Никогда бы не подумала, что у нее наблюдаются склонности к рисованию. Зато сама подруга совершенно счастлива.

А я... Я же говорила, что у всех жизнь насыщеннее событиями, чем у меня. Наверное, в этом полностью виновата я, но меня все пока что устраивает, хотя, Гудрун предсказывает, что скоро я "замаринуюсь в соке собственной скуки".
Зато в общежитии все комнаты наконец-таки оказались заняты. Идя однажды утром на лекции, я увидела шагающую на меня студентку с собранными в тугой спрятанный хвост светлыми волосами. Сейчас осень, но она была одета уж слишком тепло: в меховой куртке, джинсах и сапогах. Я вспомнила, как со мной поздоровалась Бритни, и собиралась уже познакомиться с новенькой, но меня остановил взгляд, которым она окинула меня с ног до головы. Это был взгляд оценивающий, подхожу ли я под ее собственные стандарты, и в моей душе тут же поднялась волна неприязни. Потом я услышала, что ее зовут Влада Абаза, и она дочь бедняков, попавшая сюда по какому-то блату. Некоторые считали, что она переспала с деканом факультета, другие – что ее мать, но это уж совсем грязно и отвратительно для моего понимания. Нужно будет зачеркнуть эти строки.

Лорейн сказала, что она попыталась с ней познакомиться, но та посмотрела на нее как на червяка, и это желание у нее сразу пропало. Да, я ее понимаю. Кому точно нет дела до какой-то дочери бедняков, окруженной массой слухов, так это Гудрун. Когда Лорейн поведала ей о Владе, подруга только безразлично пожала плечами.

К концу первого полугодия первого курса домашние задания все усложнялись и удлинялись; рабочий стол в моей комнате был полон исписанных тетрадей, а я совершенно точно считала себя недоразвитой из-за той активности, которую я начала проявляться не совсем в том, в чем мне изначально хотелось. Но я забежала вперед, лучше рассказывать все, "начиная с начала", – так и мысли мне более-менее удастся привести в порядок.
Например, можно приступить к тому, что задания настолько стали запутаннее, что нередко, приходя в столовую на завтрак, я вижу с обреченным видом корпящую над тетрадью Лорейн в одной пижаме. И это при том, что, уходя из столовой после позднего ужина, я оставляю Лорейн в такой же позе, отчего у меня складывается ощущение, будто бы она безвылазно всю ночь грызет гранит науки.

А я?
Пусть моя жизнь и не насыщеннее, чем у той же самой Лорейн, но я успеваю делать все всегда вовремя, так что у меня нередко остается свободное время, в которое я совершенно не знаю чем себя занять. Чаще всего я провожу его на втором этаже в окружении книг, и не важно, что в дневное время никто из студентов не хочет занимать себя чтением. Жители общежития привыкли ко мне, а я к ним – мы живем в своеобразном симбиозе, и, пускай они все равно остаются вечными забияками ботанов, меня они уважают и не трогают. А мне только этого и надо.
В последнее время меня все больше привлекают приключенческие книги, как и когда я была подростком. В общежитии мною были найдены точно такие же издания Жюль Верна и Купера, какие стоят на полках у меня дома. Это оказалось приятной неожиданностью. Все-таки приятно сесть с книгой в обнимку, которая таит в себе множество воспоминаний, как твоих собственных, так и писателя.
Мое любимое место на втором этаже – это кресло около самого окна. Когда на улице темно и идет дождь, а студенты внизу затихли, притаившись, кто где, я чувствую себя умиротворенной, погружаясь в жаркие пустыни Африки или окунаясь в теплые воды южных морей.
Еще я подумываю о том, чтобы попытаться самой написать книгу. Или не книгу, хотя бы просто рассказ. Пока я размышляю над идеей, сюжетом и героями, но знаю точно, что это будет связно с приключениями пиратов.

Лорейн нам призналась, что чувствует себя так, будто за ее плечами прожитые впустую годы, а впереди только беспросветный мрак. Она не знает, с чем это связано, но сказала, что все чаще ее посещают мысли о смерти. Гудрун пытается ее поддержать и подбадривать, я же в этом деле не профи и только отмалчиваюсь, стараясь не показаться им не заинтересованной в их проблемах. Они меня, правда, волнуют, просто я не знаю, как на них реагировать.

Как бы мне не хотелось это говорить, но мне сдается, что Гудрун испытывает похожие чувства, какими охвачена Лорейн. Если раньше она всеми силами пыталась вытащить нас из общежития куда-нибудь прогуляться или сходить в ночной клуб, то теперь не хочет никуда идти сама. Иногда я пугаюсь, что в итоге останусь одна, кто окажется свободным от осенней меланхолии, и придется вытягивать подруг из их грустных мыслей.
А я совсем этого не умею.

Порой происходят совсем уж необъяснимые мысли. Например, Лорейн в осенний вечер пошла на лекции в одной пижаме. Подозреваю, что скоро она совсем свихнется на учебной почве, если этого уже не произошло. Без понятия, как на ее внешний вид отреагировали профессора – Лорейн сама об этом молчит, а мне спрашивать как-то неудобно, ведь она себя, если посудить, совсем не чувствует неуютно.

Зная о привычке Гудрун флиртовать с парнями, недавно вечером мы с ней сели за ужин, а я позвала составить нам компанию Ростислава. Она с радостью согласился, с грустью поглядывая на удаляющуюся из столовой Лорейн, все в своей зеленой пижаме. Мне не хотелось бы думать, что он проникся к ней романическими чувствами (представляю, как, прочитав эту строчку, Лорейн бы сказала: "Менее логические люди называют это любовью"). Он хороший человек, но я как-то не замечала в Лорейн, чтобы она испытывала к Ростиславу вообще какие-то чувства. Думаю, будет для него удачей, если она его хотя бы вспомнит.

Как и следовало ожидать, Гудрун мигом преобразилась и стала строить Ростиславу глазки. Тот только застенчиво поглядывал на нее, скорее с наивным удивлением, чем с заинтересованностью, но Гудрун это, понятное дело, не останавливало. Ее редко волнует, какие она вызовет у своей "жертвы" чувства, ее привычка флиртовать с ними исходит из ее... сущности, что ли?

Однажды ночью я застала Лорейн, вытирающей лужу воды на полу в столовой, а около нее маячила внушительного вида корова-талисман. Понятия не имею, какого талисманы университетских команд пола, так как замечала ухаживания, например, этой коровы и за девушка, и за парнями, поэтому пришла к выводу считать их гермафродитами. Так вот, один этот гермафродит околачивался около Лорейн, пока та спокойно вытирала лужи вытащенной на свет после десятилетнего заточения в чулане шваброй.
Правда, или мне показалось, что голос коровы походил на голос Ростислава? В твоей огромной копилке на одну загадку больше, браво, Фрэн, браво! Словно мне не хватает всех тех задач, что я уже себе задала.

И, наконец, та самая активность, о которой я раньше бы и не заикнулась.
Заключается она в моей самой собой появившейся привычке ходить по общежитию в нижнем белье. Причем, как я заметила, ни меня саму (а эту же серьезный сигнал высшего уровня "пора бить тревогу!"), ни студентов это не смущает.
Например, когда мы с Гудрун, на которой также было надет минимум вещей, делали на втором этаже домашние задание, Ростислав даже внимания на нас не обратил. У меня появилось желание крикнуть ему: "Эй, здесь девчонки полуодетые, а ты ищешь книги по биологии?!"
Студенческая жизнь меняет меня, и теперь я собираюсь противиться этому. Я же не хочу меняться, правда. Особенно, в "таком" смысле.

Лорейн всерьез занялась своим телом: найти ее беспроигрышно можно в общей гостиной общежития, где под зажигательную музыку она делает физические упражнения. Я подумываю о том, что бы пригласить ее в нашу спортивную команду, но не знаю, согласится она или нет.

Гудрун засиживается за шахматами, и теперь я могу играть с ней. В отличие от обычных представлениях о красивых девушках, одно из которых заключается в их глупости, Гудрун образована и начитана: она знает три языка (английский, итальянский, французский), играет на музыкальных инструментах, знает наизусть множество стихотворений. Когда мы втроем (я, Лорейн и Гудрун) остаемся одни в общежитие, то Гудрун рассказывает нам своим любимые стихи или интересные истории и случае, как свои, так и услышанные от других. Как известно, всегда есть в твоем окружении человек, к которому попадают все слухи и сплетни. В моем круге – это именно Гудрун.

Наверняка, у каждого человека есть игра, в которую он может играть и играть. Я, например, стала заядлой любительницей бильярда: странно, но я нахожу своеобразное удовлетворение в том, как шар выверенным движением западает в лузы. Кий лег в мои руки уверенно и точно, словно бы я с рождения были приучена к тому, чтобы держать его. Мысленно я вижу траекторию движения шара, на который нацелен конец кия, и чаще всего он движется именно так, как я и предвидела.
Одним словом, если кому-то нужно меня найти, то он точно найдет меня около бильярдного стола.

Изредка я созваниваюсь с Оливером или Шарлоттой. Чаще всего они не говорят мне ничего нового, не считая того, конечно же, что один раз устроили нечаянно пожар и полностью изменили планировку нашего дома (я приложила к этой записи ее письмо с фотографиями комнат). Хорошо, что по телефону невозможно видеть облик своего собеседника – ни мне, ни Оливеру бы не было уютно, если бы он видел меня, в одном нижнем белье, с кием наперевес в одной руке, с телефонной трубкой – в другой.

Могу начать с того, что мы все закончили первый семестр первого курса на "отлично" и заскочили на огонек к лучшим студентам. Ну как "заскочили"? Лорейн и Гудрун – да, я же собираюсь вместе с ними обжиться. Все же приятно видеть свое лицо на стенде, вместе с выдающимися людьми своего университета
Как я поняла, Лорейн была сильно удивлена (хотя она очень старалась весь семестр, что для меня результат был очевиден), а Гудрун только с воодушевлением помахала перед моим лицом полученной стипендией и увальсировала в направление своей комнаты. Почему-то мне верится, что у нее с расположением духа все в порядке. Настроение у всех приподнятое (конечно, экзамен же позади!), я же не найду себе покоя, пока все не вылью на чистые листы дневника.

Вместе с Гудрун мы отправились в столовую, где подняли бокалы с шампанским за успешное окончание первого полугодия в роли студентов. Я не впервые пью алкоголь, но не особо его люблю: в этот раз мой кашель слышала вся округа, как и недовольные причитания Гудрун, что я понапрасну трачу "ценнейший напиток". Больше я пить не решилась, зато Ростислав проявил до этого странную охоту. Остаток шампанского они допили с Гудрун вместе, и словно бы даже не опьянели.

Позже, еще не отошедшая от шампанского. Гудрун под ручку со мной прошла в гостиную, где Ростислав и еще один студент играли в бильярд. Уверенно заявив мне, что она всех их обыграет одним махом, Гудрун прошествовала к столу и взяла в руки кий. Я сильно удивилась, когда увидела ее точные удары, хотя спиртное из нее еще не выветрилось полностью.
Но мне кажется, что в победе Гудрун оказало участие не только ее умение играть, но и кое-что другое. Например, тот факт, что играла она исключительно с лицами мужского пола, а при ударе кием нужно принимать определенную позу.

В три часа ночи я нашла Лорейн в пижаме на кухне, делающей себе бутерброды. Ее ночные похождения к холодильнику никак не сказываются на ее фигуре, что несказанно бесит Гудрун, которой приелось часто говорить "Бог несправедлив!", и это притом, что она убежденная атеистка.

Сделав себе кучу бутербродов, Лорейн с ними поднимается на второй этаж, где до утра стучит по клавиатуре. В итоге, в самом начале второго семестра ею уже была сдана курсовая.

Зато потом, когда мы с Гудрун корячились над домашним заданием, Лорейн со счастливым лицом играла в компьютерные игры. Мне оставалось лишь поглядывать за ходом ее действий, косясь на свою тетрадь. Учеба оказалась трудной, как я и предполагала, а теперь еще и многообъемной – за день мне приходится исписать кучу листов, прежде чем я выйду на правильный ответ.

До межстуденческому чемпионату по легкой атлетике в Китае остался год. Если взглянуть на уровень физической подготовки нашей сборной чистым взглядом, то шансов у нас маловато. Поэтому мы готовимся более усердно, чем прежде, отдавая почти все свободное время спорту. Нам отдали ключи от студенческого стадиона, и теперь мы можем собираться там в любое время дня и ночи, созваниваясь по телефонам. По голосованию вышло, что ключи будут храниться у меня, а это новые обязанности. Я должна быть готова в любой момент сорваться с места в направлении стадиона, если вдруг кому-то приспичит позаниматься.
Но чаще всего этим "кем-то" становлюсь я сама.
Не знаю, может из-за того, что для членов сборной выдвигаются некоторые привилегии, Гудрун решила заняться спортом?

В свободное время я засела за свою курсовую работу. Теперь меня можно найти на втором этаже, с красными глазами, вся заспанная и раздражительная, что лучше вовсе не искать.